Марфа стянула с головы вдовий плат, как тогда, в Чердыни. Шагнув к ней, атаман повалил лавку.

– Невеста, значит, царская, – грубо сказал он: «А мне наплевать!».

Повернув Марфу спиной, атаман разорвал шелковый черный опашень и кружевную рубашку. Зажмурившись от жемчужного сияния совсем рядом, он шепнул: «Хоша бы ты у ста царей в невестах была, все равно под венец я тебя поведу, Марфа Федоровна».

Бронзовые волосы рассыпались по бархатной скатерти, она выгнула стройную спину. Ермак сжал зубы: «Не проси меня тебя поберечь, Марфа, прошло то время. Сейчас ты у меня понесешь, поняла?»

– Не попрошу, – она взглянула на него из-за плеча зелеными, рысьими глазами. «Не попрошу, Ермак Тимофеевич».

Марфа успела улыбнуться, вцепившись ногтями в скатерть, комкая бархат, засовывая его в рот.

Приставив ладонь к глазам, он вгляделся в равнину. С вершины холма Ока казалась широкой, серебристой лентой. С юга тянуло жарким воздухом. Шуршала трава, в белесом, раскаленном небе парили птицы.

После ранней Пасхи началась небывало теплая весна. Месяц, как не шли дожди. Степь высохла, чиркни кресалом, и займется с одной искры.

Невысокий, легкий мужчина вытер потное лицо:

– Не зажгут они степь? – спросили сзади.

– Кабы они отступали, зажгли бы за собой, – хмуро ответил воевода, – а так им возвращаться придется, коням пастись надо.

– А ежели мы за ними погонимся? – раздался юношеский голос.

– Нам главное их сейчас через Оку не пустить, – резко сказал мужчина, – о погоне речи пока нет.

– Может, постоим и разойдемся? – предположил кто-то еще.

– Постоим, – воевода выматерился, – с их стороны сорок тысяч, как перебежчики доносят, а с нашей семь пока что. Посчитай, коли умеешь. На каждого нашего воина по шесть ихних приходится, и не только крымских, но и черкесов с ногайцами.

Он почесал короткие, золотистые волосы: «Поехали, посмотрим, что с засеками на Оке. От Ермака Тимофеевича гонца не было?»

– Нет пока, – ответили ему: «Только от царя. Государь к Серпухову подходит, с князем Воротынским и полками людей государевых».

Сжав тонкие губы, боярин хлестнул гнедого жеребца.

– Милая моя Марфуша! Пишу тебе быстро, ибо дел у нас не оберешься. Вроде с Божьей помощью разобрались мы с войском, кое у береговых воевод собралось.

Брат твой взял под начальство передовой отряд, что будет на Угре татар ожидать. Я с остальными силами стою на северном берегу Оки. Встретим хана, отбросим его туда, где ему место, а потом я вернусь на Москву за тобой.

Соскучился я, голубка моя. Ты, думаю, тоже кое-чего ждешь с нетерпением. Федосью поцелуй от меня. Берегите себя обе, ибо вы семья моя и другой мне Господь не предназначил.

Поднеся грамоту к свече, Марфа сожгла бумагу. Серый пепел медленно закружился по горнице.

– Заберу я тебя, когда вернусь, – пообещал Ермак. Они лежали у костра в холодном, весеннем лесу. Атаман погладил ее по спине: «Будь готова, много не складывай, впрочем, – он усмехнулся, – что я тебя учу, ты бегать умеешь».

Потершись щекой о его жесткую бороду, Марфа почувствовала сладкую тяжесть внутри. Атаман улыбнулся: «Потерпи, боярыня, когда с тобой муж говорит, дослушай до конца».

Он словно нехотя протянул руку вниз. Марфа закусила губу.

– Соображаешь еще кое-что, али нет? – Марфа заставила себя сказать: «Да».

Он пошевелил пальцами.

– Еще, – тихо попросила женщина.

– Потом, – пообещал он, но руки не убрал.

– Поедем на Волгу и повенчаемся. Все равно где, главное, чтобы не узнали нас. Потом пойдем на Большой Камень, а оттуда в Сибирь. Она большая, есть, где спрятаться. Золото у меня спрятано кое-где, – Ермак помолчал, – с тех времен, что петля по мне плакала.

– Не боишься? – она посмотрела на него.

– Ради тебя, – рука задвигалась, Марфа застонала, – я на плаху лягу хоша завтра, а ты говоришь, боишься. Никому я тебя не отдам, хоть бы он и царь был.

– А если найдут нас? – Марфа приподнялась.

– Лежи спокойно, – он рассмеялся: «Если сможешь».

– Не найдут, на то я и Ермак Тимофеевич. Ты по мне баба, хозяйственная, сильная, хоша и маленькая, аки птичка, – он крепко прижал ее к себе: «И рожаешь хорошо. Всю жизнь за мной проживешь, как за стеной каменной, Марфа».

Атаман рассмеялся: «Получается, что ты во второй раз от царя убежишь. Кабы был я Иван Васильевич, дак я бы понял, и не ходил за тобой более».

– От тебя тоже убежала, – Ермак заплетал ей косу.

– Когда нужен я тебе оказался, дак позвала, – он вдохнул травяной аромат ее волос: «Я и думаю, Марфа, не ты ли хана на Москву идти подговорила?»

– Прямо, – Марфа замолчала, увидев его глаза.

– С тобой, как с рысью, – он прищурился, – заснешь, а ты горло перервешь, и не оглянешься. Но мне нравится, – атаман шлепнул ее, – у какого мужика рысь под рукой, окромя меня? Даже у государя и то нет.

Наложив засов на дверь, Марфа стала собираться.

Ермак осадил вороного коня у ворот белокаменного Серпуховского кремля. Крашеные охрой крыши блестели в полуденном солнце. Под холмом лениво текли Серпейка и Нара. Тишина стояла вокруг, только жужжали мошки да шелестели истомленные засухой листья на деревьях.

Атаман заколотил рукоятью сабли в тяжелые ворота.

– Спят, сволочи! – выругался он: «Хоша бы у них татары под стенами стояли, им все равно!»

– Чего орешь? – ворота приоткрылись: «Нетути государя, не дошел еще сюда».

Ермак сжал зубы, чтобы не выматериться по-черному. Как и предсказывал Матвей Вельяминов, сорокатысячное татарское войско, обойдя засеки на Оке, переправлялось через Угру.

Матвей остался с передовым отрядом на западном фланге рати, единственной сдерживающей наступление хана.

– Семь тысяч, – Ермак развернул коня: «Лучшая тысяча у Матвея, под ним и дружинники мои, но ведь их сомнут и не заметят».

– Суки, – громко сказал атаман: «Суки поганые, что они тащатся-то!». Пришпорив жеребца, он что есть мочи поскакал на запад.

Поднявшись в стременах, Матвей увидел на горизонте темную полосу. Она ширилась, приближаясь. Вельяминов потянул саблю из ножен. Обернувшись к воинам, он заставил себя улыбнуться:

– Ежели хоша настолько, – он раздвинул пальцы, – их задержим, то государь с подкреплением подоспеет. Поэтому стоять насмерть, как предки наши на поле Куликовом, и да поможет нам Бог.

Матвей вспомнил, что с князем Дмитрием Ивановичем они родственники. Матушка его была тоже Вельяминова: «Помоги мне, – попросил Матвей, – одной мы крови».

Пыль поднималась меж ратями, легкая, пахнущая полынной горечью степная пыль. Слышался дробный стук конских копыт.

– Что там? – тяжело дыша, спросил Ермак у сотника, указывая на заходящее солнце. Войско стояло тихо, только иногда ржали лошади.

– Боярин Вельяминов там, – сотник перекрестился: «Долгое время нет их, вдруг задержал он татар?».

– Задержал, – отозвался атаман, – но зазря смерть ихняя, нет полков людей государевых, не подошли еще.

Воин побледнел: «Что же теперь будет, Ермак Тимофеевич?»

– Бой будет, – Ермак вгляделся в татарские стяги над головами всадников. Холмы к западу от равнины, где стояло русское войско, почернели от подходящей рати.

Он очнулся на исходе ночи от света факела.

– Живой, – хмуро сказал Ермак, ощупывая его разбитую голову. Атаману перевязали плечо, на тряпке расплывалось свежее пятно крови. Щеку пересекал свежий рубец, от края губ до уха.

– Ему я голову снес, – атаман заметил взгляд Матвея: «Что у тебя еще?».

– Иван Васильевич где? – спросил Вельяминов пересохшими губами.

– Ушел к Ростову, – Ермак помолчал, – твари, люди государевы, разбежались, едва тысяча от них осталась. Рука у тебя сломана, Матвей.