Вельяминов с грустью посмотрел на труп гнедого, упавшего всей тяжестью на его руку.

– Хороший конь был, – вздохнул Матвей: «Помоги мне встать-то».

Ермак поднял его. Вельяминов еле сдержал крик боли: «Кажется, ребра треснули».

– Я тебе голову замотаю, – пообещал Ермак, – а в Серпухове гляну, что там. Ты в седле удержишься?

– Что мне еще остается? – усмехнулся Матвей: «Где войско наше?».

– Нет более войска, – ответил атаман: «Хан под Москвой».

– Гляди, – прищурился Матвей, – восход какой, ровно огненный.

– Сие, боярин, не восход, ты на север смотришь. Сие Москва горит, – в лицо им ударил горячий, дымный вихрь.

Город пылал. Подошедшие с юга отряды хана грабили деревни. Пожар из подожженного села Коломенского перекинулся на северный берег реки. Сильный ветер нес огонь дальше, над Кремлем стояло алое зарево.

Мимо высокого забора вельяминовской усадьбы катился поток рыдающих людей. Умирающие падали в пыль, затаптывались тысячами ног. На широкой Воздвиженке оставалось место для коней и телег. В узких проулках люди толкались, не обращая внимания на крики раненых, на кровь, текущую по мостовым.

– Собирайся, – велела Марфа Васе Старицкому: «Конь у тебя хороший, двоих вынесет. Марья мала в такой толпе сама ехать. Ты выдюжишь, сестру защитишь, коли нужда придет?»

Юноша кивнул.

– В Александрову слободу не суйтесь, – приказала женщина, – татары обычно по рязанской дороге уходят, но мало ли что им в голову придет. Возьмут и двинутся дальше на восток. Езжайте в тверскую вотчину нашу, отсидитесь.

– Марфа Федоровна, – губы Васи задрожали, – но как теперь…

Вельяминова взяла твердыми, ровно железо, пальцами его руку.

– Слушай меня, Василий Владимирович. Ежели с государем и сынами его что случится, ты на престол сядешь, а за тобой сыны Марьи, – боярыня покосилась на девочек. Маша плакала, прижав к себе Федосью. Дочь лежала головой на коленях княжны, засунув в рот большой палец. Малышка раскачивалась, пытаясь себя успокоить.

Марфа заставила себя продолжить:

– Коли вы с Марьей погибнете, ждет нас смута, али что похуже, упаси Господь, – Вельяминова перекрестилась.

Она выглянула в окно терема: «Вроде не так людно стало. Бери Марью и отправляйтесь». Марфа взяла на руки дочь. Феодосия прижалась к ней, сердечко ребенка отчаянно колотилось.

– Марфа Федоровна, – Маша схватилась за подол ее сарафана: «Я боюсь!».

– Ты с братом своим, дак не страшись ничего, княжна, – ответила боярыня: «Не пристало правнучке Ивана Великого слезы лить. Езжайте с Богом!»

– Но как же вы с Федосьей? – Вася помотал головой: «Не могу я вас оставить, кто я буду после сего?»

– За нас не волнуйся, князь, – в углу горницы лежала старая, чердынских времен, заплечная сума Марфы: «Идите, а то опять толпа нахлынет».

Вася прижался губами к ее руке. Вельяминова поцеловала его мягкие, темные волосы.

Услышав со двора стук копыт, Марфа перекрестилась: «Господи, убереги их от всякого зла».

Когда гонец принес из-под Серпухова весть о разгроме войска, Марфа съездила в подмосковную усадьбу. Она запечатала тайник в сторожке, достав оттуда немного золота. Женщина потрогала тяжелый мешочек на шее, висевший рядом с крестом покойного мужа.

Книжку, переплетенную рукой матушки, она спрятала в карман, пришитый изнутри к невидному, темному сарафану. Кинжал Марфа устроила на тонком кожаном шнурке, обхватывающем стан.

– Матушка, – раздался слабый голосок Федосьи: «Мне страшно».

Марфа опустилась на лавку:

– Не бойся, милая, – она поцеловала ребенка в горячий лоб, – я с тобой.

– Огонь, – прохныкала девочка: «Везде». Марфа вытерла слезы дочери:

– Я здесь, – твердо повторила она, – все будет хорошо.

На улице повисла тишина. Вельяминова выглянула в окно. Ворота усадьбы распахнули настежь, дворня бежала, подхваченная потоком людей. С юга, от Кремля, шла по Воздвиженке стена огня.

Крыша усадьбы занялась. Марфа вдохнула запах дыма.

– Нет! – Федосья забилась у нее в руках, закатывая глаза. Женщина еле удержала дочь: «Огонь! Боюсь!». Ребенок обмяк, губы его посинели. Стена горницы загорелась. Положив дочь на лавку, Марфа прижалась ртом к ее рту.

– Живи! – властно сказала женщина, вдыхая воздух в горло Федосьи: «Живи, я сказала!».

Захрипев, закашлявшись, девочка задышала. Серый дым наполнил палаты, дверь упала с петель. Выпрямившись, крепко держа ребенка, Марфа взглянула в лицо стоящим на пороге.

Ревел огонь, пожирая бревенчатые стены. Золото и серебро с расплавленных окладов икон капало на пол. Исчезли в языках пламени темные глаза Богородицы.

Они спешились посреди разоренной пустыни, среди торчащих остовов печей. Встав на колени, Матвей зачерпнув ладонью пепел. Плечи Вельяминова затряслись. Он вспомнил, как долго и жарко горела подмосковная, так, что тела отца и мачехи стали потом только легким прахом, вившимся по земле.

– Вся идут во едино место: вся быша от персти и вся в персть возвращаются, – глухо сказал Ермак, глядя на багровый закат.

– Аминь, – Вельяминов поднялся, опираясь на руку атамана.

Холеная, унизанная перстнями рука взрезала серебряным ножом спелый гранат. Капли сока, будто кровь, окропили пальцы.

Тонкие губы разомкнулись. Женщина поманила к себе склонившегося на пороге человека.

– Сегодня? – она взглянула в окно на лазоревое небо. В ее саду росли только розы, алые, темно-красные, вишневые, цвета ветреного заката и нежного восхода.

– Да, Джумана-кадина, – человек склонился ниже. Встав на колени рядом с выложенным перламутром столиком, евнух зашептал ей на ухо.

– Нур-бану знает? – прервала его женщина.

Тот развел руками.

– В конце концов, – Джумана смотрела на секретаря глазами цвета морской воды, – пока ничего не произошло. Зря мы переполошились так рано.

Она надкусила гранат, сладкий сок потек по нежному подбородку, белоснежной шее.

– Гранаты в этом году хороши, – женщина набросила на золотистые волосы шелковую вуаль: «Я пройдусь. Последи, чтобы мне никто не мешал».

– Кадина, – евнух припал губами к расшитой жемчугом туфельке на плоской подошве.

Она обернулась, выходя в сад: «Найди кого-нибудь на всякий случай, пусть она будет наготове». Мужчина кивнул.

Нур-бану погладила изящной рукой спину черной кошки. Та потянувшись, выпустила когти. Женщина почесала шею любимицы. Кошка, заурчав, ткнулась теплым лбом в ладонь хозяйки.

– Видишь, все просто, – обернулась Нур-бану к секретарю. Евнух почтительно склонился за мраморной скамейкой. В карих глазах женщины играли озорные искры.

Фонтан еле слышно журчал. На террасу, увитую багровыми листьями винограда, падали лучи нежаркого солнца.

Нур-бану встряхнула светлыми, с едва заметной проседью волосами.

– Джумана успела выбрать нужный яд? – усмехнулась она: «Или решает, что ей использовать на этот раз?».

Евнух позволил себе улыбнуться краем губ.

Взяв веер, Нур-бану стала играть с кошкой. Та, лежа на спине, лениво отбивалась лапками.

– Пошли ей котят, – женщина поднялась. Она была высокой, тонкой, с прямой спиной:

– Пусть выберет и оставит себе. Котят все любят, – Нур-бану рассмеялась.

– Она еще не гездэ, – попытался возразить евнух. Женщина ухватила его острыми, длинными ногтями за мягкий подбородок.

– Девочка станет кадиной раньше, чем моя любимая кошка успеет мяукнуть, – сказала Нур-бану:

– А то и… – она отпустила евнуха. Тот потер красные следы от ее пальцев:

– Если хотя бы половина того, что ты мне говорил, правда, – добавила женщина, – одних котят нам будет мало.