– Когда венчание-то мое? – спросила Маша.

– Не скоро еще, не надейся, – усмехнулась та, расчесывая волосы княжне.

– А ваше когда? – не отставала Маша.

– На Красную Горку – заставила себя улыбнуться Марфа.

– Вы царицей будете, Марфа Федоровна, – вздохнула девочка.

– А ты герцогиней, – Марфа заплетала Маше косу.

– Видели вы жениха-то моего? – Маша глядела в окно девичьей светелки, на зеленоватое мартовское небо, наполненное ветром и криками птиц. Княжне казалось, что раскрой ставни и полетишь, куда захочешь, хоть на восход, хоть на закат.

– Дак откуда? Опекун твой, Матвей Федорович, видел. Они оба в Ливонии сейчас, – отозвалась Марфа.

Похоронив в закрытом гробу Ефимью и детей, справив поминки, брат ушел из дома босым, без оружия, в одном кафтане.

Посмотрев на его черное, мрачное лицо, Марфа сказала: «Храни тебя Господь». Матвей вернулся до Покрова, похудевший, с коротко стрижеными волосами, молчаливый.

Вельяминова пыталась спросить, где он был, но услышала только: «Все равно нет мне прощения, Марфа».

Съездив к государю, после праздника брат отправился в Ливонию.

– Пока не убьют, – заметил он на прощание.

– Матвей, – начала Марфа. Брат прервал ее: «Духовную я написал. Все тебе и твоим детям отходит, Федосье и будущим».

– Дак может еще… – посмотрев в ореховые, наполненные болью глаза Матвея, Марфа прижала его к себе: «Воюй с честью, Матвей Вельяминов».

– Постараюсь вспомнить, что это такое, – горько ответил ей брат.

– Правда, что герцогу тридцать лет? – широко раскрыла глаза Маша. «Он старый такой!»

Марфа привлекла к себе девочку: «Сие тебе сейчас кажется. Пополдничаем, а потом заниматься будем».

Иван Васильевич сказал ей: «Сколь бы мы Ливонию не воевали, однако для Европы сподручней, ежели на тамошний престол кто ихний сядет. Магнус сын короля датского, однако и нам покорен. Пущай Машка ему женой будет. Девка правнучка Ивана Великого, сыновья ее завсегда с нами останутся».

– Дак, государь, не сейчас же венчать ее? – спросила Марфа: «Ребенок она».

– Нет, конечно, – улыбнулся Иван: «В возраст войдет, дак повенчаем. Ты, боярыня, присмотри за ней. Языкам обучи, обхождению хорошему. Тебя матушка покойница тоже так воспитывала».

– Да, – кивнула Марфа, низко опустив голову, чтобы не видеть смеющихся, хищных глаз царя.

Они с княжной вошли в трапезную, Феодосия сидела за столом. Спрыгнув с лавки, девочка поклонилась сначала матери, а потом Маше Старицкой.

– Матушка, – спросила Феодосия, которой недавно исполнилось три года, – можно Маше со мной поиграть?

– Можно, – разрешила Марфа: «Ты прочитала, что я тебе велела?».

Федосья потянула к себе лежавшее на столе Писание. Девочка по складам прочла начало Евангелия от Иоанна:

– В начале бе слово, и слово бе к богу, и бог бе слово. Сей бе искони к богу: вся тем быша, и без него ничтоже бысть, еже бысть. В том живот бе, и живот бе свет человеком: и свет во тме светится, и тма его не объят. Бысть человек послан от бога, имя ему Иоанн.

– Государя так зовут, – ребенок распахнул мерцающие зеленые глаза: «Свет тьмы сильнее, матушка?»

– Всегда сильнее, Феодосия, – кивнула мать.

Иван Васильевич хотел послать подарки невесте до Великого Поста, но Марфа отговорилась тем, что на усадьбах для возов не достает места. Кладовые на Воздвиженке и на Рождественке стояли доверху забитые скарбом. Поклажа царева туда бы не влезла.

– Здесь смотри, Марфа Федоровна, – усмехнулся царь, ведя ее в большую кремлевскую палату. На Москве и в Александровой слободе строили для будущей царицы отдельные дворцы. В московском тереме ставили свою церковь и даже висячий сад.

Иван показывал ей драгоценные ткани, меха, ожерелья, перстни и кольца.

– Государь, – глаза Марфы болели от блеска золота, – а с Федосьей моей что будет? При мне ее оставишь, али опекунов назначишь?

Иван Васильевич погладил холеную, рыжеватую бороду.

– Нет, боярыня, дитя у матери я не заберу. Дочь твоя, как в возраст войдет, пригодится мне. Сама знаешь, зачем.

Ничего не ответив, Марфа низко поклонилась. Вернувшись на Воздвиженку, зайдя в палаты дочери, она легла рядом со спящей Феодосией. От ребенка сладко пахло молоком. Заставив себя не плакать, Вельяминова погладила дитя по шелковистым косам.

Глядя на смуглую, высокую для своего возраста малышку, с чудными зелеными глазами, Марфа в далекой глубине души жалела, что не понесла от мужа.

– Дак и получается, – горько думала она, глядя на тихо играющих в углу девочек, – спасли батюшка с матушкой Петю, а семя их, как грозился государь, все равно истребилось.

Она покрутила на пальце царский дар, огромный изумруд, обрамленный алмазами: «Пойдем, Маша, заниматься».

Взглянув на бескрайнее московское небо, Иван Васильевич обернулся к гонцу из Серпухова.

– Говоришь, перебежчики обещают, что сей весной хан крымский рать соберет? И сколько у него под знамена встанет?

– Не токмо татары, государь, – поклонился гонец, – но и черкесы с ногайцами. Тысячи тысяч, ежели не больше. Когда степь просохнет, дак двинутся они на север.

– Не больше, – Иван стукнул кулаком по столу:

– Тварь поганая, два года назад мы его пинком под зад от Астрахани отбросили. Пушек у него не было, флот евойный тоже ему не помог. Однако я смотрю, что он уроки мало помнит.

– Надобно за князем Воротынским спосылать, – сказал кто-то из ближних бояр: «Ливония дело долгое, а ежели хан и вправду войско ведет, дак лучше, чтобы Михайло Иванович здесь был».

– Дак спосылайте! – взорвался царь: «Для чего вы здесь сидите, бородами трясете? Один я за страну должен радеть! Дармоеды, мало я вас казнил!»

Ударом ноги высадив золоченую дверь, он вышел из палат.

– Никого не пускать ко мне, – велел Иван рындам, что стояли у его опочивальни.

Опустившись на огромную кровать, он сжал кулаки. Если бы Матвей, сбежавший от него в Ливонию, оказался бы сейчас рядом, он бы забил его плетью, или измучил поцелуями:

– Или и то, и другое, – мрачно подумал царь, потянув к себе перо с бумагой.

– Получается, Марфа Федоровна, – вздохнул государь, – что венчание наше отложить придется. Что хорошего во время войны жениться? За лето с Божьей помощью татар на колени поставим, и опосля Успения свадьбу сыграем. Князя Воротынского я на подмогу вызвал, тако же и брата твоего. Пишут мне, что воюет он достойно, – улыбнулся Иван.

Марфа склонила красивую голову в черном плате:

– Мы неустанно за победу оружия нашего молиться зачнем, – перекрестилась она: «Пошлю в монастырь Воздвижения Креста Господня, пущай обедни служат».

– Из Москвы не уезжай, – добавил Иван Васильевич: «За Оку мы татар не пустим, здесь безопасно».

– Разве можно бежать, коли брат мой и нареченный мой воюют? – взглянула Марфа на царя спокойными, ровно речная вода глазами.

– Ежели позволено мне будет… – она прервалась.

– Говори, боярыня, – кивнул царь.

– За Волгой я много хорошего про дружину Строгановых слышала, – начала Марфа: «Они за Большой Камень ходят, люди смелые, к войне привычные. Атаманом у них Ермак, сын Тимофеев. Про него тоже говорят, что человек он отважный. Может, подсобят они супротив крымского хана?»

– Разумно придумала, – царь хмыкнул: «Спосылаю я гонца к Строгановым, пущай атамана сего с дружиной на Москву отпустят. Хорошее у нас войско, а усилить его не мешает. Спасибо, боярыня, угодила ты мне советом».

– Я государева слуга покорная, – поклонилась женщина. Иван остановился рядом: «Томлюсь я, Марфа».

– Тако же и я, – длинные, темные ресницы задрожали. Двинулась маленькая грудь под опашнем, разомкнулись губы, боярыня чуть слышно вздохнула.

– Скоро, – пообещал ей Иван.

Вернувшись на Воздвиженку, Марфа велела себя не беспокоить. Она на долгое время заперлась в боковой светелке опочивальни, где хранила травы.

В лицо хлестнула холодная, пахнущая солью вода. Он вроде бы пришел в себя.