Гнедой, взятый в деле неподалеку, оказался удивительно хорош.

Сначала он не поверил, что на задворках орденских земель у кого-то может быть такая лошадь. После боя они поняли, что наткнулись на отряд, сопровождавший посланника шведского короля к герцогу Курляндскому. Из-под шведа он и взял гнедого.

Посланник прожил недолго. Узнав все, что он мог сказать, и даже более того, они, не тратя выстрела, вздернули его на первой попавшейся сосне.

Он велел подбежавшему слуге: «Почистите его как следует. Сам проверю».

Мужчина раздвинул полог шатра командующего.

– Князь, – кивнул он склонившемуся над картой воеводе Михаилу Воротынскому.

Тот сварливо сказал:

– Опять ты на рожон лезешь. Сколько раз тебе говорить, не суйся без воинов, куда не надо. Думаешь, твои два десятка бессмертны? Других людей я тебе не дам, у самого нетути.

– Все обошлось, – мужчина, невысокий, легкий, ровно юноша, лениво улыбнулся. «Зато, Михаил Иванович, теперь войско есть чем кормить. Не кору же грызть, здесь сидя».

– Да уж, – кисло сказал Воротынский, – больше десяти лет воюем, откуда припасам взяться?

– Ежели потрясти их как следует, – зевнул мужчина, – то все находится.

– Что вы со шведа взяли, – Воротынский собрал лежащие на столе бумаги, – я в Новгород отправляю сегодня, государю. Ты записал, что он языком болтал?

– А как же, – мужчина опять зевнул. Они вышли в рейд задолго до северного рассвета. Он мечтал выспаться не на мерзлой земле, прикрывшись попоной, а в тепле шатра.

– Без снов, – подумал он горько. «Хоша бы одну ночь без снов». Достав грамоты, он протянул все Воротынскому.

– Толково, – просмотрел тот. «Ты по-немецки все лучше можешь?».

Попав в Ливонию осенью, он с удивлением обнаружил, что быстро схватывает язык. Сначала ему было трудно, но сейчас он свободно говорил.

– Может, в Новгород съездишь? – с сожалением посмотрел на него командующий. «Хоша в бане попаришься, отоспишься. Лица нет на тебе».

Мужчина улыбнулся тонкими губами. «Михайло Иванович, человечек мой доложил, что завтра из Колывани в крепость обоз отправляют. Как по мне, дак не дойдет он сюда».

Оба рассмеялись.

– Ладно, – сказал Воротынский. «Иди, покажу тебе кое-что».

– Смотри, – воевода поднес свечу к карте, – замок орденский в Гапсале знаешь ты?

Мужчина хмыкнул:

– Не говори мне, Михайло Иванович, что ты Гапсаль собираешься брать. Нас там в море скинут и не заметят, как. Две тысячи людей, что у нас есть, если даже разделить, все равно не хватит на оба замка.

– Какой брать! – Воротынский выругался: «Здесь всю зиму торчим, а толку нет. Если шведы с севера полезут, то нам можно могилы рыть».

– Я бы так не торопился, – ответил мужчина: «Пушки у нас хорошие. Распутица закончится, еще оружие из Новгорода подвезем, и можно к решающему штурму готовиться. Так что с Гапсалем?»

– Знаешь, что герцог Магнус снял осаду с Ревеля? – внимательно взглянул Воротынский на мужчину.

– Иначе откуда обозам, что завтра сюда пойдут, взяться? – пожал плечами его собеседник:

– Да и Магнусу нечем было осаждать город. У нас нет флота на море, только пара суденышек. Со шведами нам не тягаться.

– Это пока, – сказал воевода:

– Поедешь в Гапсаль тайно, встретишься с Карстеном Роде, передашь ему охранную грамоту от государя. Держи, – он протянул мужчине свиток.

Развернув, тот прочел:

– Силой врагов взять, корабли их огнем и мечом сыскать, зацеплять и истреблять согласно нашего величества грамоты… Нашим воеводам и приказным людям того атамана Карстена Роде и его скиперов, товарищей и помощников в наших пристанищах на море и на земле в береженье и в чести держать…

В прошлом месяце они купили в Аренсбурге, на островах, новый корабль, пинк, с тремя пушками. Государь грамотой велел ему проверить вооружение:

– Особо посмотри не токмо пушки и барсы, но и пищали, чтобы оных худых не подсунули.

Рыжебородый датчанин Роде звал его обмыть пинк в таверне, но мужчина отказался. С прошлого лета он не пил, и его не тянуло. На болотах, кроме слабого пива, пить все равно было нечего.

– Ты смотри, – ворчливо добавил Воротынский, – ежели Роде тебя будет в море заманивать, дак отказывайся. Ты мне рядом нужен, весна на носу, будем штурм готовить. Проверь заодно в Гапсале, что там с обороной замка, потом доложишь.

– Хорошо, – мужчина потер глаза: «Пойду я спать, Михайло Иванович, ежели ты не против, а то я с ног валюсь. За обоз не беспокойся, у меня люди обученные, они справятся. Из Оберпалена вестей не было от герцога Магнуса?»

Воротынский перебросил ему грамотцу: «Читай».

Пробежав глазами строки, мужчина присвистнул: «Это еще когда будет! Ей, – он посчитал на пальцах, – одиннадцатый год пошел. Куда ее замуж выдавать сейчас?»

– Все равно, – усмехнулся Воротынский, – следующим летом ты шурин государев станешь, а потом и герцогу Магнусу сродственник. Невеста его тебе свояченицей приходится, по жене твоей покойной.

Мужчина, помрачнев, перекрестился.

– Прости, – обнял его воевода: «Держи, письма тебе от государя и от сестры твоей. Ежели Марфе Федоровне ответ слать будешь, от меня поклонись».

Выйдя из шатра Воротынского, Матвей Вельяминов взглянул на сумрачную громаду замка, возвышающуюся на холме. С прошлой осени в крепостной стене зияли дыры от пушечных залпов.

Он вдохнул влажный ветер с моря:

– Справимся, с Божьей помощью… – ему оставалось еще одно, и тогда, – с надеждой подумал он, – может быть, удастся заснуть.

В шатре он достал маленькую икону великомученицы Евфимии. Сначала богомаз написал мученицу как положено, с тонким, византийским лицом, но Матвей велел переделать. Теперь с иконы на него глядела покойная жена.

Встав на колени, сняв власяницу, он хлестнул себя плетью по спине. Ефимья смотрела на него, и никуда было не скрыться от ее глаз.

Не помогали ни боль, ни покаяние, ни пост, ни молитва. Отбросив плеть, он зажал себе рот. Невместно было, чтобы слышали его рыдания.

– Господи, – сказал он измученно, – хоша сегодня избавь меня. Дай мне голову преклонить спокойно.

Ему приснилась не псарня, не кровь на клыках собаки, не хруст шеи ребенка под его пальцами.

Он приехал из Пскова в начале февраля. Ефимья встала на колени, чтобы стянуть с него сапоги. Из-под ее домашнего платка выбивались русые волосы, щеки жены разрумянились. Матвей понял, что соскучился, хотя и скучать вроде было некстати.

После брачной ночи он отправился с государем дальше, но несколько дней вспоминал ее податливое, напоенное утренним теплом тело.

Матвей поцеловал ее в лоб. Жена прижалась губами к его ладони.

На ложе, уткнувшись в подушку, она расплакалась.

– Чего? – поморщился Матвей. «Чего случилось-то, Ефимья?».

Жена что-то зашептала, отвернувшись от него.

Устроившись рядом, Матвей привлек ее к себе. Простенькое лицо девушки пылало смущением.

– Скучала, что ли? – он распустил жидкую косу.

Робко кивнув, Ефимья задрожала подбородком.

– Дак что ты ревешь? – Матвей нежно стер слезы с ее ресниц. Он поцеловал ее, долго и глубоко. Жена закинула руки ему на шею: «Дак от радости, Матвей Федорович».

– Говорил я тебе в Новгороде, Ефимья, – ворчливо сказал муж, устраивая ее удобнее, – на ложе можно и без отчества меня называть. Не в государевых палатах, чай.

– Матюша, – она подалась вперед: «Милый мой…»

Проснувшись перед рассветом, он вышел из шатра. На востоке алела полоса зари. Было зябко, наверху гасли звезды, над темным перелеском таял тонкий серп луны. Он перекрестился: «Спасибо тебе, Господи».

– Ты теперь невеста, – ворчливо сказала Марфа, одергивая сарафан на княжне Маше Старицкой, – хоша иногда веди себя, как девице полагается. Я тебя на коне ездить научила, дак ты в Европе жить будешь. Там седло особое для женщин, а ты все аки мальчишка скачешь.

Встряхнув рыжеватыми кудрями, девочка подняла на Марфу голубые, ровно васильки глаза.