— Я не обвиняю, — сказал Разумовский, — я ответил только на ваш вопрос. Я бдительно стерегу свою императрицу и умоляю её быть бдительной относительно самой себя.
— Я буду бодрствовать, — воскликнула Елизавета Петровна, — и беда, если мой бдительный взор откроет то, чего ты учишь меня бояться. Тогда, пожалуй, наступит пора, не щадя ничего, вверить будущность государства только тем, которые выказали себя моими истинными друзьями, которые соглашаются взять в руку меч лишь в том случае, когда они могут действовать в качестве царственных полководцев.
Она протянула графу руку, которую тот прижал к губам, причём поднял на государыню сияющий взор.
— Но, — прибавила императрица, — прежде чем осудить, я хочу испытать, хочу предостеречь. Никто не должен сомневаться в моей воле. Я приехала к тебе, — продолжала она, — потому что собираюсь послать гонца с моими непосредственными приказаниями Апраксину и потому что желаю выбрать для этого верного человека, который беспощадно и ясно передаст фельдмаршалу мою волю, который не позволит ни задержать, ни обмануть себя, который будет смотреть собственными глазами и расскажет мне всё виденное, — вот какого доверенного хочу я потребовать теперь от тебя. Ты ведь знаешь офицеров моей гвардии, — дай же мне такого надёжного гонца, в руку которого я могу безбоязненно вложить перуны моей ноли.
Разумовский подумал с минуту.
— Я не знаю, — сказал он наконец, — никого лучше поручика Преображенского полка Пассека. Он смел и ловок; он пламенно чтит честь и величие России и скорее готов упасть замертво с лошади, чем замедлить на один час свой путь, он видит зорко и не удовлетворяется одними пустыми речами. Я позаботился о его командировке в Ораниенбаум, чтобы поставить там на страже истинно русских людей и верных подданных моей государыни.
— Ты хорошо сделал, спасибо тебе! — произнесла Елизавета Петровна. — Пошли немедленно этому офицеру приказ явиться ко мне. Если он оправдает моё доверие, то ему не придётся пожаловаться на неблагодарность его императрицы. Ведь я — ещё повелительница и пока ещё имею власть устраивать по своему произволу и будущее.
Глухой удар потряс со звоном оконные стёкла.
Отрывистый вопль испуга раздался в соседней комнате.
— Боже мой! — воскликнул Разумовский. — Это — голос Алексея. Что такое случилось?..
Он, кинувшись со всех ног мимо императрицы, порывисто распахнул двери в соседнюю комнату — библиотеку, уставленную высокими книжными шкафами, к которой примыкала с одной стороны спальня князя Алексея. Напротив входа виднелась отворенная дверь, откуда клубами валил густой жёлтый пар, наполнивший всю комнату сильным и одуряющим запахом.
Когда Разумовский, за которым следовала по пятам испуганная императрица, вбежал в библиотеку, оба они увидели, что профессор Леман, стоявший перед шкафом, в сильнейшем ужасе бросился оттуда в кабинет, где не было видно ни зги от наполнявшего комнату густого пара. В ту же минуту послышался лёгкий крик, сопровождаемый стуком тяжёлого падения.
— Какое несчастье! — воскликнул граф. — Это ядовитый пар; должно быть, лопнул какой-нибудь сосуд... какое-нибудь опасное вещество пролилось в огонь... Воздуха, свежего воздуха!.. В нём единственное спасение!
Он поспешно выбил несколько оконных стёкол.
Сбежались слуги, привлечённые ударом взрыва, раскатившимся по всему дому. В один момент высокие окна были разбиты вдребезги; желтоватый пар, начавший уже скопляться в библиотеке, потянулся в них широкими полосами, благодаря образовавшемуся сквозняку, что вскоре дало возможность заглянуть в кабинет.
Это было маленькое тёмное помещение, посредине которого виднелся кирпичный очаг, где горело зеленоватое пламя, сбегавшее на пол расплавленными огненными потоками. Возле очага стояла на железной подставке реторта, в которой ещё держалась лопнувшая шейка приёмника. Стены были уставлены большими склянками, стаканами и физическими инструментами.
На полу лежал отброшенный в сторону, с протянутыми руками князь Алексей Тараканов, а на нём, как будто желая защитить его и прикрыть собою, был распростёрт профессор Леман.
Императрица, смертельно бледная и вся дрожа, смотрела издали на мрачную картину. Слуги в ужасе теснились у порога, осеняя себя крестом. Разумовский прижал к лицу носовой платок и бросился в кабинет, чтобы выбить там маленькое оконце над очагом. После того пары стали расходиться.
— Песку! Тащите песку! — воскликнул граф. — Засыпьте огонь! Не надо воды — иначе может случиться новое несчастье!
Пока слуги исполняли его приказания, он, отодвинув тело профессора в сторону, наклонился к князю, но тотчас с криком ужаса отпрянул назад.
— Он мёртв! — воскликнул граф. — О, Боже, он мёртв!
И, совершенно сражённый чудовищным ударом, ошеломлённый им, он добрел, шатаясь, до стула и громко зарыдал, закрыв лицо руками.
— Умер? — воскликнула Елизавета Петровна, отворачиваясь. — Возможно ли это? Здесь, на наших глазах!.. Он, который только минуту назад был так бодр и весел!
Она прислонилась к дверному косяку и опустила неподвижный взор, не смея обратить его к месту ужаса. Слуги засыпали песком огонь, который, вспыхнув в последний раз с новой силою и подняв клубы пара, погас, после чего люди вынесли тело молодого князя из кабинета и положили его посреди библиотеки на наскоро принесённые подушки.
— Нет, нет! — вскакивая воскликнул Разумевший. — Этого не может быть!.. Это невероятно! Он не должен умереть! Алёша, сын мой, услышь меня!
Он бросился на колени возле князя и приподнял обеими руками его голову, но и одного взгляда на черты юноши было достаточно, чтобы убедиться в роковой истине: всякая помощь здесь была бесполезна. Лоб и щёки мальчика были изрезаны осколками стекла; вытекшая из маленьких ранок кровь свернулась и почернела от ядовитых паров, лицо было смертельно бледно, с синеватым оттенком, губы страдальчески сжаты; глаза широко раскрыты с выражением ужаса, точно они внезапно увидели пред собою грозящую опасность.
— Всё кончено! — простонал Разумовский. — Ни о какой помощи нельзя больше и думать!
Он бросился на труп князя, обливая слезами его окровавленное лицо.
— Профессор также умер, — воскликнули слуги, которые вошли в кабинет и собирались вынести оттуда труп учёного.
Леман, очевидно, хотел защитить и спасти своего воспитанника, но также был задушен ядовитыми газами.
— Оставьте его там! — резким тоном крикнула Елизавета Петровна, дрожа всем телом от ужаса. — Разве не довольно здесь и одного покойника? Неужели я должна увидеть страшную печать смерти ещё и на чужом лице?
— О, эти глаза, эти бедные глаза! — воскликнул граф. — Невозможно вынести их взгляд!
Он осторожно надавил рукою веки мертвеца, однако они не сомкнулись; глаза с их остановившимся жутким взором оставались открытыми.
Разумовский вскочил и подошёл к императрице, которая, всё ещё дрожа, стояла на пороге, не имея силы двинуться с места.
— Пойдёмте, — тихонько сказал он ей, — закройте глаза бедному ребёнку. Они подчинятся руке матери.
— Нет, нет! — вся вздрогнув, воскликнула Елизавета Петровна. — Я не могу... не могу видеть этот ужас!..
Огонёк дикого, грозного гнева вспыхнул в глазах Разумовского.
— Вы не в состоянии исполнить святейший долг на земле — закрыть глаза своего ребёнка? — воскликнул он. — Вы можете завтра казнить меня, вы можете заставить меня погибнуть в Сибири, но здесь, у трупа этого мальчика, я — господин; здесь вы должны повиноваться мне, так как святейший завет природы звучит из моих уст и я говорю вам: исполните свой последний долг по отношению к этому нашему дитяти — закройте ему глаза и дайте ему своё благословение на последний его путь в вечность!..
Он словно тисками сжал руку Елизаветы Петровны и, гордо и повелительно подняв голову, повёл её к трупу юного князя.
Без сопротивления, с дрожью во всех членах, последовала за ним колеблющимися шагами Елизавета Петровна. Граф склонился к усопшему, и, пока императрица почти с исказившимися чертами смотрела на окровавленное лицо, он наложил её руку на широко раскрытые глаза мальчика, творя шёпотом молитву. И действительно, рука государыни как будто обладала сверхъестественной силой: когда граф немного спустя снова поднял её, веки мертвеца сомкнулись, и по его лицу, без этого жуткого взгляда, исполненного ужаса, разлилось кроткое, мирное спокойствие, которое было свойственно ему при жизни. Императрица опустилась на колени возле умершего и долго всматривалась уже без всякого страха в его черты. Потом из её глаз хлынули слёзы. Она поцеловала окровавленное лицо ребёнка и, сложив руки, погрузилась в усердную молитву, содержание которой было известно Единому Богу. Разумовский стоял на коленях рядом с нею. Собравшиеся слуги смотрели на эту сцену затаив дыхание.
