Мария медленно выпрямилась, следя за ним безжизненными, неподвижными взорами.

   — Ему следовало бы доверять мне, — промолвила она, — даже без моих слов, если бы он любил меня так, как я люблю его. Он не поверил моей клятве во имя Божие, этот человек умер для меня, Господи Боже мой, — прибавила девушка слабым голосом, раздавшимся как предсмертный вздох, — Ты дал мне любовь, Ты и отнял её... да будет прославлено имя Твоё!.. — Потом она устремила на графа Понятовского тот же неподвижный взгляд и произнесла: — Пусть Господь милостиво судит тех, которым я принесла в жертву своё счастье и свою жизнь, — и, спокойно повернувшись, скрылась за широким стволом столетнего дуба.

Граф Понятовский стоял, поникнув головой. Пётр Фёдорович смотрел на него беспокойным, недоверчивым взором.

   — Чёрт возьми! Чёрт возьми! — промолвил он. — Скверная история! Должно быть, мы напали на ложный след. Я только понапрасну огорчил моего бедного старого Викмана; надо посмотреть, нельзя ли поправить эту беду. Но теперь пока нечего делать. Время не терпит.

Он двинулся к выходу из грота; остальные молча следовали за ним.

Великий князь и его провожатые сели на лошадей, чтобы вернуться во дворец. В эту минуту от домика лесничего показалась великая княгиня, скакавшая верхом в сопровождении рейткнехта. Её свежее лицо оживляла весёлая улыбка. Она подъехала к мужу и поздоровалась с его свитой, как будто не замечая мрачной и смущённой мины этих людей.

   — Кажется, — мельком заметила она, — сегодня по моему примеру никто не мог устоять против желания приветствовать чудное утро в лесу. Ах, и вы также в числе прочих, граф Понятовский? — прибавила она с таким видом и таким тоном, точно только теперь заметила графа. — А ведь я думала, что посланник его величества короля польского занят в Петербурге приготовлениями к тому, чтобы показать собой сегодня в Царском Селе всю блестящую пышность, в которой он, конечно, постарается подражать своему государю.

При всем самообладании и светскости граф не сразу нашёлся что ответить. Между тем Пётр Фёдорович, смотревший на свою супругу мрачным, испытующим взором, сказал:

   — Граф Понятовский действительно старается во всем подражать своему повелителю, самому великолепному и самому любезному из государей Европы; у графа было здесь ещё одно занятие, которое он, конечно, находил гораздо важнее и приятнее предстоящей ему аудиенции в Царском Селе и при котором он настолько мало нуждался в великолепии и блеске, что предпочёл надеть простой охотничий костюм.

Великая княгиня как будто не заметила грубого, враждебно-угрожающего тона этих слов и не почувствовала никакого любопытства проникнуть в их смысл.

   — Пора домой, — сказала она. — Императрица любит пунктуальность.

В тот момент, когда Пётр Фёдорович пустил свою лошадь, чтобы вернуться во дворец, из кустов вышел с гордой, торжествующей миной Шридман, но тотчас остановился, остолбенев от изумления при виде великой княгини рядом со своим супругом, окружённой остальными лицами свиты.

Пётр Фёдорович дёрнул, что было силы, свою лошадь назад.

   — Ах, Шридман, — воскликнул он, — ты ещё осмеливаешься соваться мне на глаза! Как попал ты сюда, не получив отпуска? Кто позволил тебе оставить лагерь?!

Шридман окаменел, точно сражённый громом; его взоры боязливо блуждали от одного офицера к другому, но на всех лицах он читал лишь отражение гнева, пылавшего во взорах великого князя.

   — Я хотел, — запинаясь, пробормотал он, — я пришёл... вашему императорскому высочеству известно...

   — Мне известно, что ты — болван, — подхватил Пётр Фёдорович, — плохой солдат, лгун и обманщик, низкий человек! И знай, что я придумаю для тебя примерное наказание!.. — Он обратился к одному из своих адъютантов и сказал строгим тоном: — Отведите этого негодяя к генералу фон Леветцову, пускай возьмут его под стражу. Он не годится даже в тамбурмажоры. Пусть сорвут с него эти жгуты и посадят, как арестанта, на хлеб и на воду, потом я распоряжусь, что с ним сделать.

Сказав это, великий князь дал шпоры своей лошади и помчался во весь дух.

Екатерина Алексеевна со своими провожатыми последовала за ним, тогда как адъютант схватил за воротник ошеломлённого Шридмана, который был не в силах произнести ни слова, и повёл его рядом со своей лошадью в лагерь.

Немного спустя маленькая кавалькада примчалась во дворец: великая княгиня была беззаботно весела. Пётр Фёдорович был мрачен и угрюм, граф Понятовский бледен и печален. Великокняжеская чета, окружённая своими кавалерами на храпевших благородных конях, представляла картину оживления и счастья для тех, кто не всматривался в выражение лиц, и никто из посторонних наблюдателей не мог подозревать, что эта весёлая утренняя прогулка сгубила весенний цвет одного юного сердца.

Великий князь с супругой удалился в свои покои, а граф Понятовский помчался на своих фыркающих скакунах в Петербург, точно этой отчаянной скачкой хотел заглушить мучительную тревогу, точившую его при воспоминании о тоскливом взоре бедной молодой девушки, которую он пожертвовал для спасения великой княгини.

Императорский дворец в Царском Селе в то время не был ещё тем великолепным, опоясанным мраморными галереями зданием, которое в настоящее время, как творение Екатерины Великой, украшаемое всеми её преемниками, своим чрезвычайным великолепием возбуждает восторженное удивление у каждого посетителя. Но вместе с тем он далеко не был и тем маленьким, неказистым летним домом, который выстроила для своего супруга Екатерина I, так как Елизавета Петровна уже превратила это любимое местопребывание своего отца в роскошный дворец, явившийся основанием теперешнего и уже представлявший собою немало великолепия. Порядочно растянувшееся в длину здание, увенчанное позолоченными куполами дворцовой церкви, было окружено широко раскинувшимися, прекрасными садами; только при взгляде на эти сады и даже на сам дворец сразу было видно, что по большей части в них не живут и они молчаливо пустынны. Хотя Елизавета Петровна из чувства благоговения перед своим отцом и украшала Царское Село, и пеклась о нём, она редко приезжала сюда и никогда не жила в нём. Лишь при торжественных обстоятельствах, которые императрица хотела так или иначе связать с памятью о своём отце, она подписывала здесь государственные акты или устраивала большие празднества.

Елизавета Петровна вышла из своих апартаментов довольно рано утром, чтобы отзавтракать в приготовленных для неё покоях, неподвижному великолепию которых, несмотря на все усилия, никак нельзя было придать уютность. Императрицу сопровождали графы Иван и Пётр Шуваловы и Алексей и Кирилл Разумовские, и в этом маленьком кружке своих интимных приближённых, сияя весёлостью и свежестью, она села за богато накрытый стол. Сознание своего освобождения от обвившей её змеи старости, снова доставленное живительным эликсиром графа Сен-Жермена, и с новым пылом пробудившаяся в ней поутру опьяняющая радость по поводу выигранной её армиею битвы наполнили императрицу приливом силы, счастья, бодрости духа и надежды, какого она уже давно не ощущала в себе. Она болтала и шутила со своими друзьями почти с чрезмерно шаловливою весёлостью, как в дни своей цветущей молодости.

Друзья императрицы, все без исключения очень заинтересованные в состоянии её здоровья и сил, чувствовали себя также счастливыми, благодаря её весёлости и видимому здоровью, и становились всё оживлённее и веселее. В особенности был неисчерпаем на шутки и весёлые выходки Кирилл Григорьевич Разумовский; в конце концов он стал даже напевать вполголоса те старые народные украинские песни, которые он пел в былое время, когда, узнав о счастье и возвышенье брата Алексея Григорьевича, приехал бедным музыкантом в Петербург, чтобы последовать за его звездою, приветливо засиявшею с тех пор и для него. Императрица смеялась и поощряла его петь погромче, и веселье становилось всё шумнее и шумнее. Стол был уставлен хрустальными графинами, в которых искрились благороднейшие вина Франции, Испании и Италии. Государыня была увлечена прелестью беседы; силы и счастливая юная свежесть, ощущавшаяся ею, заставили её совершенно позабыть о том, что всего ещё немного времени пред тем она была почти побеждена в борьбе со старостью и что юношеская бодрость, напрягшая все её нервы, — не более не менее как искусственный огонёк, питаемый чудодейственным эликсиром графа Сен-Жермена. Жадными глотками пила она золотистый херес и тёмное, кроваво-пурпурное бургундское, и всё оживлённее и оживлённее искрились её глаза, всё пухлее становились губы императрицы.