— Господи! — воскликнула она испуганно. — Это — его императорское высочество!

Затем почтительно, чуть не упав на колени, она низко присела, согласно придворному этикету.

   — Где великая княгиня? — грубо и резко спросил Пётр Фёдорович.

   — Там, — сказала сильно удивлённая камеристка, указывая на спальню. — Её императорское высочество рано отправились на покой, а так как ей немного нездоровилось, то мне было велено оставаться здесь на случай, если бы я понадобилась.

   — Прекрасно придумано! — язвительно воскликнул великий князь. — «Немного нездоровилось»! Это — прекрасный предлог, чтобы провести каждого!.. Но, — закричал он, сжимая кулак и угрожая им испуганной камеристке, — я не каждый, меня нельзя провести!.. Я — нежный супруг, — добавил он со злобным смехом, — и, если моя жена нездорова, у меня есть ещё больше оснований пойти справиться, как она чувствует себя.

   — Не соблаговолите ли вы, ваше императорское высочество, войти к великой княгине? — сказала камеристка. — К вам приказание её императорского высочества не может относиться.

Пётр Фёдорович порывисто открыл дверь спальни; ночная лампа под зелёным абажуром слабо освещала большую комнату, на заднем плане которой, под полуспущенной драпировкой, помещалась кровать великой княгини. Пётр Фёдорович устремился туда и с силой отдёрнул в сторону занавески; одно мгновение он был ошеломлён и стоял неподвижно, с широко открытыми глазами, так как увидел свою супругу, погруженную в глубокий сон; её фигура была окутана широким кружевным одеялом, голова с распущенными волосами мирно покоилась на подушках; раскрытая книга лежала на шёлковом покрывале и, казалось, выпала из рук великой княгини, когда она засыпала. Екатерина Алексеевна глубоко вздохнула, медленно повернула голову, провела рукой по глазам, затем немного привстала и со страхом и удивлением посмотрела на своего супруга, что могло казаться весьма естественным при внезапном пробуждении и при виде великого князя в полной форме.

   — A-а, вы здесь? — воскликнул великий князь угрожающим тоном.

   — А где же я могла бы быть в такое позднее время, среди ночи? — с улыбкой спросила Екатерина Алексеевна, причём она провела рукой по лбу, словно силясь отогнать последние туманные веяния сна. — Что случилось? — спросила она с лёгкой тревогой в голосе. — Чем мне объяснить такое позднее посещение, хотя, впрочем, — добавила она с лукавым взглядом, полным очаровательного кокетства, — оно приятно для меня во всякое время.

Великий князь мрачно посмотрел на неё.

   — Я слышал, — глухо, со злобной иронией сказал он, — что вы больны, и хотел сам убедиться, как вы чувствуете себя. Я рад, что нашёл вас погруженной в такой спокойный сон, какой может только дать чистая совесть.

Он кивнул головой и, круто повернувшись, вышел вон так же быстро, как и вошёл.

Камеристка поспешила за ним, чтобы маленькой лампой посветить ему по тёмным комнатам.

На одно мгновение сдержанная ярость Петра Фёдоровича прорвалась наружу; он с такой силой вышиб кулаком из рук камеристки лампу, что та со звоном упала на пол; затем, швыряя в сторону всё, что попадалось ему на пути, он поспешно вышел на лестницу и вернулся в свою комнату, где, совсем обессиленный, почти упал на руки своего камердинера; тот усадил его на стул и испуганно принялся раздевать, страшась повторения одного из тех диких, ужасных взрывов гнева, которые часто бывали у великого князя. Но на этот раз, казалось, сильное возбуждение великого князя сосредоточилось у него внутри; он не произнёс ни слова, его бледное лицо подёргивалось лёгкой, едва заметной судорогой; он опустил голову на грудь и устремил к полу свой неподвижный, мрачный взор. Почти полчаса сидел он таким образом, слегка шевеля дрожащими губами.

   — Они думают, что провели меня, как делали это уж не раз? — сказал он наконец, с трудом произнося каждое отдельное слово. — Ну, нет! На этот раз они ошиблись в расчётах; мера переполнена, и, если бы мне даже самому пришлось погибнуть, мщение должно пасть на голову Екатерины!..

Ещё несколько мгновений Пётр Фёдорович сидел в раздумье, наконец встал, и мрачная решимость отразилась в его чертах. Он подозвал камердинера, испуганно притаившегося в углу, и колеблющейся походкой, опираясь на руку слуги, отправился в свою спальню.

На следующее утро, против своего обыкновения, великий князь встал рано; на его лице лежало всё то же выражение мрачной решимости, как и вчера вечером. Он велел подать себе свою голштинскую форму и надел красную ленту со звездой голштинского ордена святой Анны; затем, время от времени нетерпеливо поглядывая на часы, он стал ходить взад и вперёд, погруженный в мысли, и несколько раз подкреплялся мадерой, словно чувствовал потребность восполнить свои упавшие силы и оживить их. Когда наступил час, в который императрица имела обыкновение вставать и принимать у себя близких ей лиц, Пётр Фёдорович вышел из своей комнаты и направился через большие коридоры в покои государыни. У входа два солдата Преображенского полка, стоявшие в карауле, отдавая честь, объявили ему, что доступ к государыне воспрещён для всех.

Пётр Фёдорович, который в обыкновенное время отступил бы пред подобным приказом или, быть может, полугромко произнёс бы несколько недовольных слов, сегодня, казалось, окончательно потерял свою робость.

   — Этот приказ, — холодно и гордо сказал он, — имеет силу для подданных государыни, а не для меня.

Затем он резко пожал плечами, окинул обоих солдат презрительным взглядом и, открыв дверь, прошёл между ними так быстро, с таким решительным и властным видом, что они оправились от изумления перед таким неслыханным нарушением царского приказа лишь тогда, когда уже великий князь исчез во внутренних покоях императрицы. Перед кабинетом государыни его встретила испуганная дежурная камеристка.

   — Императрица одна? — спросил великий князь.

   — У её императорского величества находится обер-камергер, — ответила камеристка, становясь пред дверью кабинета, — и государыня изволила настрого приказать, чтобы никто не входил в её кабинет.

Великий князь оттолкнул в сторону камеристку, загораживавшую ему дорогу, открыл дверь и вошёл в кабинет.

Елизавета Петровна, в широком утреннем пеньюаре, лежала на диване, перед большим столом, покрытым бумагами. Её лицо в своих дряблых чертах носило ещё следы недавней болезни; её сильно поседевшие волосы не были завиты и напудрены, а покрыты кружевной косынкой; на лице ещё не было румян, и вообще она имела вид совершенно пожилой женщины; только в её глубоких, ввалившихся глазах горел беспокойный огонь. Против неё сидел граф Иван Иванович Шувалов и был занят чтением одного из донесений русских послов при иностранных дворах.

Когда дверь быстро и шумно открылась, Елизавета Петровна, недовольная нарушением своего приказа, повернула голову и на её лице изобразилось безграничное удивление при виде великого князя, твёрдыми шагами приближавшегося к её дивану; граф Шувалов, удивлённый не менее её, встал и даже не думал приветствовать подобающим образом наследника престола.

   — Я занята, — строгим, решительным тоном сказала государыня, — и отдала приказ никого не допускать сюда.

   — Караульные сообщили мне об этом приказе, — ответил великий князь, — но я не счёл его относящимся ко мне и прошу вас, ваше императорское величество, о прощении в том, что я всё-таки вошёл сюда; у меня есть к вашему императорскому величеству важное, безотлагательное дело.

Императрица приподнялась и посмотрела на великого князя с ещё большим удивлением, но в то же время и со вспыхнувшим гневом и воскликнула:

   — О том, что важно и безотлагательно в России, надлежит знать мне, и никто в моём государстве не имеет права ослушаться моих приказаний.

Великий князь задрожал; одно мгновение казалось, что долгая привычка к послушанию императрице и боязнь её гнева возьмут в нём верх, но тотчас же опомнился.