Аудиенция была окончена, великий князь удалился так быстро, что фельдмаршал не успел и заикнуться о представлении своих офицеров; напротив, Екатерина Алексеевна с очаровательною любезностью приветствовала их и затем вышла ещё на открытый балкон дворца, чтобы оттуда ещё раз послать фельдмаршалу дружеский привет, когда его восторженными кликами напутствовал дворцовый караул.

   — Хорошо, что кончились мои прощальные визиты, — буркнул Апраксин, сумрачно откидываясь на спинку коляски, — иначе я скорее согласился бы добровольно отправиться в Сибирь, чем принять это предательское командование. Пожалуй, не к чему было утруждать себя этими неудобными сапогами и тяжёлым палашом! — вздохнул он. — С одной стороны, старый хитрый Бестужев, советующий смотреть назад, с другой — императрица, требующая быстрой и решительной победы и, — с ужасом добавил он, — желающая возложить лавровый венок на мой гроб, с третьей, наконец, — великий князь, который грозит своей местью каждому врагу прусского короля. Да, генерал, командующий армией, действительно стоит у подножия Капитолия[3], но ведь рядом с последним находится грозная Тарпейская скала[4]!

Всё мрачнее делались его взоры, всё ниже склонялась его голова, когда он, окружённый ликующими офицерами, проезжал по петербургским улицам, где все встречные почтительно кланялись ему и посылали громкие пожелания счастья русскому оружию. В его доме всё было готово: экипажи, фургоны, походные кухни были запряжены, верховые лошади осёдланы, и целая свита прислуги, которая должна была сопровождать фельдмаршала и представляла собой целую маленькую армию, ожидала только приказа к отъезду.

Когда фельдмаршал вошёл в свой кабинет, где его уже ожидал лёгкий завтрак, к которому повар выбрал самое изысканное из своих запасов, пред тем как уложить их в дорогу, одетый уже по-дорожному камердинер доложил ему, что мадемуазель Нинет, мадемуазель Бланш, мадемуазель Доралин и мадемуазель Эме находятся в приёмной и непременно желают переговорить с «дорогим генералом».

   — Бедные дурочки! — пожимая плечами, вздохнул Апраксин, наполняя изящный стаканчик искрящимся аликанте. — Они, значит, также уже слышали, что я уезжаю в армию, и пришли сказать мне своё последнее «прости». Да, — продолжал он, — они пожалеют меня, не скоро им найти такого щедрого друга... Впрочем, и я также буду жалеть их: они были прелестными бабочками, порхавшими вокруг моей главы и прогонявшими от меня все грустные мысли и заботы, и если они и не упускали случая собирать мёд, где бы они ни находили его, мне всё же доставлял удовольствие их радужный, прелестный, очаровательный вид. Бедные малютки будут плакать... Скажи им, — приказал он лакею, — что я приду потом проститься с ними, эти печальные прощальные сцены необходимо сделать возможно короче.

В соседней комнате раздались звонкие голоса, и не успели ещё замолкнуть последние слова Апраксина, как быстро растворилась дверь и в кабинете появились четыре молодые женщины, в новомодных причёсках и в роскошных костюмах, которые не скрывали, а ещё более выделяли их прекрасные фигуры. Но на их лицах вовсе не было печали, в глазах не видно было слёз, которые предполагал у них фельдмаршал.

   — Какая чудесная новость! — воскликнула мадемуазель Нинет, молодая черноглазая дама, в ярко-красном вышитом золотом платье. — Какая чудесная новость! Наш славный, стройный друг отправляется в поход и увенчает лаврами своё чело!.. Пью за успех его оружия!

С этими словами она взяла стакан, который налил для себя фельдмаршал, и залпом выпила его.

   — О, взгляните-ка на это оружие! — с громким смехом воскликнула мадемуазель Бланш, нежная блондинка с голубыми глазами, томно глядевшими из-под длинных ресниц. — Взгляните на этот палаш! Он так велик, что им можно было бы уложить какого-нибудь первобытного великана!.. Бьюсь об заклад, что вражеская армия так же не сможет устоять против этого меча-кладенца, как этот цыплёнок — против моего ножа.

И она схватила поджаристую, аппетитно пахнущую птичку, искусно разрезала и с аппетитом принялась уничтожать её.

   — А я уверена, — раздался звонкий голосок мадемуазель Доралин, хорошенькой, маленькой брюнетки с ярко-красными, задорно смеющимися губками, — что наш знаменитый паладин этим мечом загонит всех своих врагов в самое море, чтобы обитатели солёной стихии с таким же аппетитом могли закусить ими, с каким я примусь за эту превосходную сою!

И она так же уселась за маленький столик, выжала лимон на слегка поджаренную рыбу и так же успешно принялась уничтожать её, как Бланш — цыплёнка...

   — Как это хорошо, что он ещё не всё уложил и оставил нам чем подкрепиться! — сказала мадемуазель Эме, молодая женщина с роскошными формами, большими, блестящими глазами и на удивление прекрасными жемчужными зубами.

После этого она без лишних слов придвинула к себе все блюда, до каких она только могла дотянуться, и стала по очереди знакомиться с их содержимым, отправляя всё в свой рот.

   — Но, милые дамы, — полусмеясь, полусердито воскликнул фельдмаршал, — если вы будете продолжать таким образом, то ведь мне ничего не останется! Я знаю ваш аппетит... Если бы я ожидал вас, я велел бы приготовить завтрак на восемь человек. Но кроме того, — серьёзно продолжал он, — с вашей стороны совсем нехорошо, что мысль о разлуке со мной у вас, неблагодарных, не только не вызывает сожаления, а, наоборот, веселит вас: я ожидал, по меньшей мере, что бы хоть немного будете опечалены и прольёте несколько слезинок обо мне... Но вы не знаете, что вы теряете: в Петербурге нет другого такого повара, который мог бы так готовить ужины, как мой...

   — Терять! Разлука? — спросила мадемуазель Нинет, снова наполняя свой стакан аликанте. — Я ничего не понимаю здесь! Мы вовсе не намерены расставаться с нашим великодушным защитником, соединяющим в себе всю мифологию: лоб у него Юпитера, рот — Аполлона, рука и меч — Марса и живот — Силена[5], — поддразнивая, прибавила она, садясь на ручку кресла, в котором сидел Апраксин, и кладя розовые пальчики на его плечо.

   — Ты — злая ведьма! — гневно воскликнул фельдмаршал, серьёзно рассердившись на её шутку. — Ия запрещаю тебе делать сравнения, роняющие уважение к твоему благодетелю.

Мадемуазель Нинет склонилась к фельдмаршалу, прикоснулась губами к его лицу и покорным тоном, но с лукавым взором ответила ему:

   — Я прошу прощения, но ведь моему разгневанному Юпитеру известно, что на самых благоухающих розах бывают самые колючие шипы.

   — Нинет права, — воскликнула мадемуазель Доралин, переворачивая рыбу на другую сторону, — мы вовсе не думаем расставаться с нашим великодушным другом и его прекрасными ужинами; действительно мы знаем разные кухни в Петербурге, но лучшей, чем у нашего покровителя, нет.

   — Ах, вы не верите? — качая головой, укорил фельдмаршал. — Но я на этот раз действительно серьёзно отправляюсь в действующую армию, на войну.

Он вздохнул, так как разнообразные разговоры это" го утра снова вспомнились ему; с затуманившимся взором он придвинул к себе блюдо, на котором лежали крохотные жаворонки, начиненные мелко нарубленными трюфелями и тушенные в мадере и масле; это блюдо было его собственным изобретением, и он тщательно охранял его от угрожающего аппетита своих дам.

   — Мы охотно верим этому, — щебетнула мадемуазель Доралин, отодвигая от себя тарелку с остатками рыбы и без стеснения накладывая себе два жаворонка, которых хотел спасти для себя фельдмаршал, — мы охотно верим, так как весь Петербург говорит об этом, но мы также убеждены в том, что наш бесценный и любимый друг не уедет без своего достойного повара и там, в армии, у нас будут такие же прекрасные ужины, как здесь... Нет, нет, даже лучше, чем здесь, так как новость положения сообщит им очаровательную пикантность.

Фельдмаршал с таким изумлением уставил на неё свой взор, что забыл про свою тарелку и этим дал мадемуазель Нинет возможность утащить ещё одного жаворонка.