Теперь ротмистр Удуев нарушил предписание. Он не без удивления узнал, что камердинер по имени Вольф Иванович не только не был высечен или перепродан, а, напротив, он всё ещё прибывает в собственности княгини Ольховской и пользуются в особняке на каменной набережной достаточной свободой.

«Она носит цветы на могилу карлика-убийцы и одновременно с тем, похоже приблизила к себе засланного Иваном Бурсой лакея, — размышлял Михаил Валентинович. — Вывод напрашивается простой, тут и двух мнений не может быть: княгиня каким-то образом содействует негодяю Бурсе, но у меня связаны руки. Не имея полномочий, я никак не могу провести разбирательство. Я не могу понять истинных побуждений Натальи Андреевны. Как бы мне посмотреть секретные отчёты общества «Пятиугольник». А то ведь как слепой щенок. Может я по незнанию путаю что, но в любом случае с магистром, с Константином Эммануиловичем Бурсой, мне опять поговорить надо и на этот раз без лишних ужимок, в открытую. Невозможно же представить себе, что ради какого-то тайного общества он любимой своей племянницей пожертвовал. Хотя, конечно, и это может быть. Общее дело оно всегда сильнее любви выходит».

Вечером того же дня было назначено собрание «Пятиугольника». А накануне нашёлся подлец Растегаев. Оказалось, что не явившийся в срок за своими деньгами, Михаил Львович всё-таки находится здесь, в Петербурге, почти под носом. Он просто пил горькую и жил по случайным квартирам, не попадая в поле зрения Общества.

Собрание предполагалось начать в восьмом часу. Растегаева притащили уже после обеда. Двое верных слуг подогнали коляску к чёрному ходу и, по заранее отданному приказу Бурсы, не повели в гостиную, а сразу на лифте отправили в библиотеку.

Константин Эммануилович более всего не желал огласки. План, придуманный Аглаей, теперь казался ему безумным и не имеющим ни одного шанса на успех. О последствиях этого плана Бурса желал узнать без свидетелей.

Михаил Львович был совершенно пьян. Одет он был в перепачканный и сальный тёмно-синий кафтан, явно с чужого плеча. Волосы взлохмачены, из-под воротника выбивается чёрное от грязи кружевное жабо, на ногах драные ботфорты, под глазами такие синяки, будто углём нарисованы. Ободранные пальцы судорожно сцепились на горлышке початой бутылки.

   — Я невиновен, — хрипло сообщил Растегаев. — Анна Владиславовна сама ехать не пожелала. Я предложил, она не пожелала, я её не выручил, я и за деньгами не пошёл.

После первых же своих слов Михаил Львович вырвал зубами из бутылки пробку, сделал большой глоток и мгновенно заснул. Секретарь был вынужден вынимать его из лифта, как покойника. Совместными усилиями Бурса и Сергей Филиппович положили Растегаева на диван и попытались растрясти его, но пьяница, даже когда его хлестали по щекам, глаз не открывал.

   — Ты вот что, Сергей, сходи принеси ароматической соли, — неуверенно попросил Бурса. — Конечно лучше его просто спать ставить: проспится, куда денется? Но времени у нас мало.

   — Ему не соли, ему ведро снега хорошо, — возразил секретарь, — воды ледяной в морду, плетей.

Пока секретарь ходил за солью Константин Эммануилович нервно расхаживал, сложивши руки за спину, по библиотеке. Потом Бурса не выдержал и, склонившись над спящим, обыскал его кафтан. Что-то подсказывало — должно быть письмо! А коли письмо есть, то Растегаев непременно держит его при себе.

Бурса не ошибся. Записка, переданная Растегаеву Анной Владиславовной, нашлась во внутреннем кармане кафтана. Но когда Константин Эммануилович развернул листок, то почти ничего не смог прочесть. Записку носили в кармане очень долго, не раз, похоже, она промокала вместе с одеждой, потом высыхала. След карандаша на сильно помятой бумаге был еле различим, хотя по каким-то отдельным изгибам письма Константин Эммануилович угадал почерк племянницы. Одна только фраза сохранилась ясно. Бурса прочёл её дрожащими губами вслух:

   — … я в ужасном плену, — тихо проговорил он, впившись глазами в листок, — и мне не вырваться. Аглая, присланная вами…

Дальше шёл сгиб и текст обрывался. Константин Эммануилович аккуратно сложил листок и спрятал его в стол и подошёл к окну.

Октябрьское солнце просто ослепило отставного генерала. Сияли кровли конюшен, сияли купола Спаса. Колокольного звона в этот час не было, но Бурсе почудилось, что прозрачный воздух раскачивается вокруг.

   — Бедная, бедная моя девочка, — шептал он. — Бедная моя.

Он услышал, как вернулся секретарь, но даже не повернулся. Сергей Филиппович потянул Растегаева за волосы так, чтобы голова откинулась назад на спинку дивана, и сунул под нос пьяному большой флакон из тёмного стекла. Растегаев сильно засопел, закашлял и открыл глаза.

   — А, это ты, — сказал он и подтянул к себе руку с бутылкой. — Ты дурак, — он сделал новый глоток, — ты ничего не поймёшь. Ты здесь как птица в клетке, ты не видишь жизни.

Он приобнял вдруг секретаря и доверительно предложил:

   — Пойдём, Серёженька, в кабак. Там настоящая жизнь. Пойдём, я тебе покажу.

Всё также не поворачиваюсь Бурса сказал сухо и громко:

   — Хватит глупости. Прошу Вас, Михаил Львович, расскажите всё подробно и по порядку. В любом случае я заплачу Вам. Только подробно и по порядку. Я хочу знать что произошло с моей племянницей? Какова судьба составленного нами плана? Где теперь Аглая Ивановна, что с нею.

   — А Вы не можете это знать, — ехидно заявил Растегаев, пытаясь подняться на ноги. — Что толку, если я расскажу? Я сам всё толком не знаю.

Он опять хлебнул из бутылки и не хорошим голосом крикнул:

   — Не надо мне ваших масонских денег!

Он вскочил, отворачиваясь, покачивался. Рука его с бутылкой металась в воздухе, разбрызгивая сивушные прозрачные капли по запрещённым книгам.

   — Не надо! Не повинен я в этой мерзости! Не виноват я!

Вечером того же дня в особняке на Конюшенной состоялось собрание тайного общества. Председательствовал по протоколу магистр «Пятиугольника» Константин Эммануилович Бурса. Одетый в белую мантию, испещрённую серебряными розами и змеями, он первым прошёл вдоль длинного стола и встал во главе. В руке магистра был короткий обоюдоострый меч.

   — Братья и сёстры! — провозгласил он торжественно. — Сегодня нашему обществу исполнилось ровно 15 лет, и я хочу спросить вас в этот торжественный час, — в полной тишине магистр сделал долгую паузу и продолжил: — разве когда мы умрём и станем прахом, это возврат далёкий?

   — Нет, — тихим хором отозвались, состоящие с двух сторон длинного стола, члены Верхнего списка.

   — Мы знаем, что желания отнимают у нас, — продолжал магистр, — и что ни у нас книга хранится. Разве не смотрим мы в бездну над головой? Разве не спрашиваем себя: зачем мы сами воздвигли небо и разукрасили, когда в нём столько расщелин?

   — Нет, — таким же негромким хором отозвалось общество, — не знаем.

И Бурса продолжал:

   — Братья и сёстры! Не сочли ли мы ложью истину в состоянии смятенном, когда она пришла к нам?

   — Нет, — не громко прозвучал хор. — Нет.

После первой и чисто ритуальной части по правилу полагался небольшой перерыв. А после перерыва обычно обсуждение текущих дел и проектов.

Во время перерыва к Бурсе подошла княгиня.

   — Магистр, я хотела бы, во избежание неловкости, предупредить Вас.

Бурса был рассеян и погружен в свои мысли:

   — О чём Вы хотите меня предупредить? — не без удивления он всмотрелся в княгиню Ольховскую.

По случаю праздника Наталья Андреевна была одета в мужской кафтан из чёрной шёлковой материи, через плечо княгини была перекинута широкая перевязь со шпагой, а на голове широкая мужская шляпа. Губы её чуть растягивались в улыбке.

   — Я не могу более молчать, — произнесла она так тихо, что и Бурса с трудом уловил смысл слов. — Я хочу заявить перед всеми братьями и сёстрами о том, что Вы, Ваше превосходительство, находитесь в тайном заговоре со своим ужасным братом и действуйте по одному плану.