«Не могу я без неё бежать, — опускаясь обратно на постель определила для себя Анна. — Подлость это неслыханная. Потерплю до зимы. Рана Аглаи заживёт, тогда и убежим вместе».

Аглая, размещённая Бурсою в другом крыле здания, в комнатке рядом с помещениями гарема, в отличие от Анны, заснула сразу — вино и рана сделали своё дело. Когда же в доме поднялся шум, девушка, с трудом очнувшись от забытья, попытался встать, но у неё ничего не получилось.

«Жар у меня, — поняла Аглая, — жар. Не убежать мне, не убежать! Но хоть бы Анна Владиславовна меня послушала, а то всё бестолку выйдет, напрасная жертва».

Мысль её сбилась и сама собой перешла на Виктора.

«Хорошо, если мы гусара убили, а коли нет, очнётся, донесёт, тогда и мне и Виктору конец. Здесь слово хозяина — закон. На кого можно положиться?.. На себя только».

Лёжа в полубреду Аглая вдруг поняла, что не только на себя может рассчитывать — в усадьбе была ещё сила, способный поддержать побег. Аглая припомнила, как ещё во Франции в одной из длинных ночей, когда они сидели с Виктором около костра, ожидая атаки вандейцев, он рассказал о карликах. Тогда-то она и узнала о русских компрачикосах. Виктор рассказал о жутковатом католическом монастыре на Северном море, где он, по поручению Ивана Бурсы, разыскивал одну рукопись в библиотеке отцов иезуитов. Рукописи Виктор не нашёл, но зато привёз в усадьбу хозяина трёх карликов. Виктор сам занимался воспитанием лилипутов, и маленькие убийцы были преданны вовсе не Ивану Бурсе, как все здесь думали, они были преданны вытащившему их из пожарища Виктору.

«Но какой прок в этом? На что я хочу надеяться? Чем нам помогут эти маленькие уроды-убийцы? Виктор, конечно, любит меня, но если уж предал раз, предаст и второй. Не пойдёт он против хозяина. Скорее меня в жертву отдаст. А если пойдёт — два уродца сатанинских, какая от них помощь? Что они могут? Остальные-то, точно звери бешеные, за хозяина нас в куски разорвут, всех троих, как только пронюхают в чём дело».

Жар одолевал Аглаю, и мысль её терялась.

«Не станет он, не станет. Не пойдёт против воли барина. Он Бурсе предан больше, наверное, чем лилипуты ему самому преданны.

Не спала и Марфа, запертая в своём кукольном домике вместе с лилипутом. Ослеплённая на один глаз, грызла подушку и еле слышно постанывала. Всё время трогала пальцем то место где раньше находился глаз, из второго её глаза текли слёзы. В ту ночь она думала, почему-то, вовсе не о своём горе. Марфа мысленно уносилась вперёд, туда где должна была быть свадьба её брата Прохора с Татьяной, и это её немного успокаивало, снимало жгучую боль.

Чан с целебную глиной стоял в соседней каморке и утро, как и всякое утро Ивана Бурсы, началось с того, что Нюрка втащила чан в спальню, разбавила глину водой. Иван Кузьмич накинул на себя халат и перебрался из постели в кресло. Нюрка, как он любил, наряженная в сарафан, в туфлях на квадратных каблуках, присев перед хозяином, стала массировать его колени, втирать глину. Бурса морщился от боли и сопел. Шрамы на лице девки были так сильно припудрены, что почти не видно их.

   — Эт чтож ночью крик был? — осторожно спрашиваю Нюрка. — Пороли кого? Я слышала выстрел или мне, быть может, приснилось, барин?

   — Болтаешь много, приснилось… — сказал Бурса. — Не приснилось. Прошка-телохранитель со своей невестой ночью меня убить хотели.

   — И как же Вы? — улыбаясь и продолжая втирать целебную глину, промурлыкала Нюрка, — как же Вы, барин?

   — А вона.

Бурса поднял ногу и указал носком своей туфли в середину комнаты. Нюрка посмотрела туда и не удержалась от короткого визга, закрыла себе рот грязной ладошкой.

Прямо посередине комнаты на ковре засохло огромное бурое пятно.

   — Казнить их будете? — спросила она.

   — Таньку я случайно до смерти убил, — недовольно фыркнул Бурса, — не рассчитал и зарубил с одного удара. А Прохора сегодня публично казнить станем.

Он поймал в руку подбородок Нюрки, повернул её голову и сжал.

   — Нравится тебе когда здоровых мужиков казнят?

Нюрка хотела сказать, что Таньку ей вовсе не жалко. Дрянь была девка, хоть и белолицая, но слишком тощая, но рука сжимала подбородок девки так крепко, что Нюрка не смогла разжать зубы. Только промычал что-то ответ.

Ещё ночью Бурса разбудил палача и велел приготовить всё к экзекуции.

Прохора оттащили в подвал — одна пуля застряла у телохранителя в плече, другая только чиркнула по локтю. Чтобы не истёк кровью его перевязали.

По правилам палач должен был не только приготовить свои инструменты, а перед рассветом спуститься к приговорённому и подробно обсудить с ним все детали.

Публичным казням, также как и многие другие помещики, Иван Бурса предавал особенный смысл, и для палача имели значения не только физическое состояние жертвы, а также и общее настроение и желание, например. Узнав, что приговорённый может не выдержать пытки и умереть в первую же минуту, палач был обязан смягчить, и тем самым растянуть казнь, а узнав, что приговорённый хочет перед смертью публично оскорбить барина, позаботиться о том, чтобы несчастному завязали рот. Если приговаривали женщину, палач ещё до восхода солнца овладевал ею, и, если это происходило полюбовно, казнь выглядела наиболее эффектно.

Тяжёлая дверь отворилась, и палач по кличке Кнут, получивший прозвище свой за то, что мог двумя ударами хлыста убить человека, оказался в воняющей полутьме. Прохор сидел на земляном полу, на руках у бывшего телохранителях лежала мёртвая его невеста. По распоряжению того же Бурсы тело Татьяны заперли вместе с приговорённым. Грубые пальцы Прохора нежно притрагивались к окровавленным женским волосам, и он нашёптывал что-то.

Кнут прислушался и уловил слова:

   — Спи, солнце моё, — шептал Прохор, — скоро и я так засну. Ничего, что мы с тобой не венчаны, в раю мы вместе с тобой будем. Может тебе только придётся меня чуть-чуть обождать там среди чистого сада покуда в геенне огненной наказание терпеть буду за грехи мои. Но потом-то вместе, вместе во веки веков.

   — Ты умом двинулся, Прохор, — спросил Кнут, присаживаясь на скамеечку рядом. — Она же не слышит, мёртвая она.

   — Знаю, что мёртвая, — глаза Прохора блеснули в темноте, они были полны слёз, — но я чую, душа её рядом. Слышит она слышит. А ты что пришёл? — Прохор утёр рукавом глаза. — Казнить меня завтра будешь?

   — Да уж придётся тебя казнить, — отозвался Кнут. — Барин велел тебя публично пытать. Так что, вот скажи лучше: ты как, сможешь долго выдержать или рана не позволяет?

Опустив голову мёртвой Татьяны, Прохор положил её осторожно на пол, а сам поднялся на ноги. Потолок в подвале был совсем низкий, и он упёрся в него затылком.

   — Федька бы не одобрил, — сказал Прохор и перекрестился. — Ты вообще-то брата своего Фёдора помнишь? Помнишь, как я ему две буквы на лбу выжигал? Было написано «вор», а я расстарался и получилось «не вор».

   — Оставь ты это, — попросил Кнут и в голосе палача промелькнула нехорошая слабая нотка. — Убили Фёдора в Петербурге, нет его, и глупость ты говоришь! Он сам тебя за такое дело засёк бы, глупость говоришь!

   — Просьба у меня, — сказал Прохор, глядя сверху вниз на своего палача. — Если можешь, пытай меня посильнее, от души. Покаяться-то не дадут, поэтому хочу в самой страшной му́ке умереть, какую только измыслить можно.

   — Это зачем тебе?

   — А может смилостивится Бог, — сквозь новые слёзы прошептала Прохор, — может простит меня за прегрешения-то мои, может даст нам соединиться с Татьяной сразу, без долгого ожидания в геенне-то огненной.

После смерти своего брата Фёдора, Кнут, и до того не имевший никакого сострадания к жертвам, вовсе утратил человеческие чувства. Но теперь в тёмном подвале, сидя на скамеечке перед приятелем своим Прохором, Кнут чуть и сам не заплакал. Заныло сердце палача в тоске, заболело.

   — Обещаю, — сказал он суровым голосом. — Буду так пытать тебя, что… Как никого ещё не пытал. Так, что хуже геенны покажется.