Последние слова он процедил сквозь зубы и вынул свою саблю.

   — Нет, не хочу, — Иван Кузьмич загораживался растопыренной ладонью. — Нет, это нельзя, я хороший человек. Я дворянин. Это незаконно, не законно.

   — В последний раз предлагаю, защищайся.

   — Не стану, — Бурса сглотнул слюну, явно пытаясь совладать с одолевающим его ужасом. — Все Ваши правила чести та же поза, — сказал он. — Нет различий, как ты человека убьёшь, в бою или в спину. В спину, может, даже и лучше, потому что неожиданно, — гнилые зубы негодяя почти уже не стучали. — Но в бою, правда сказать, азарт. Тебе азарт нужен? Не дам я тебе азарта, не дам. Смерть от смерти только болью отличима. А какова боль — такова и смерть.

Негодяй, похоже, был искренен в своих словах. Бурса просто не желал умирать в открытом бою, он имел шанс и отверг его.

«Почему?» — спросил себя Пашкевич, но ответа не нашёл.

Много позже ему пришло в голову, что негодяй тянул время, ожидая подмоги. Генрих Пашкевич ещё раз повторил своё предложение защищаться, потом тяжело вздохнул и со словами: «Что же мне с тобой делать, раз ты сам кабаном прикинулся?» тремя короткими ударами заколол Ивана Кузьмича. Клинок легко входил в шубу и проникал довольно глубоко, как будто под мехом был не живой человек, а просто набитая волосом кожаная подушка.

Только когда Пашкевич в третий раз вытащил свою саблю, Бурса выпрямился, вывалился из кресла и захрипел. Из гнилого рта хлынула кровь, и полковник ещё раз ударил в выпяченную грудь злодея. Голубые шёлковые обои были забрызганы кровью, лакировка кресла была покрыта чёрными язвами, даже на балконном стекле кровь, хотя за стеклом буйствует утреннее солнце. Совершенно отупевший от произошедшего, и потерявший реальные ориентиры, с обнажённым окровавленным клинком в руке, полковник стоял между двух мёртвых тел.

Во время атаки только два человек ускользнули из поля зрения штурмующих. Один из них был дезертир в гусарских эполетах — Игнатий Петрович Зябликов. Услыхав грохот канонады, Игнатий Петрович заперся изнутри и стал судорожно заряжать одно за другим ружья, и выстраивать их у стены.

   — Я вам так не дамся, — шептал он хрипло, работая шомполом. — Хотите моей смерти? Пожалуйста! Но пожалуйте со мною. Сколько? А чем более, тем лучше, — на секунду он отставил шомполы и с сомнением слезящимися пьяными глазами оглядел арсенал. — Не дамся, не дамся! На тот свет в весёлой большой компании, иначе я не согласен.

Вторым, ускользнувшим из поля зрения был Микешка. После отданного ему Бурсой приказа Микешка осторожно вышел через окно первого этажа, вскочил в седло, и, никем не замеченный, с завидной резвостью проскакал четыре с половиной версты, отделяющие поместье Грибоядова от поместья Бурсы.

Растворивший двери, чинный высокий лакей не пожелал провести взлохмаченного слугу к хозяину, за что на следующий день был бит жестоко палками. А когда Микешка попытался, отпихнув лакея, прорваться бегом, то велел изловить его и запереть в подвале. Так бы и не узнал Грибоядов происшедшее вовремя, но другой лакей, мучаясь сомнением и крестясь, донёс Грибоядову о происшедшем, отрывая барина от завтрака. Грибоядов сам не пошёл в подвал, и не велел привести к себе крепостного, он не любил прерывать своей трапезы, а попросил Виктора, гостившего у него третий день проверить посыльного. Виктор был отправлен Бурсою к соседу подобрать талантливых актёров — Грибоядов проигрался в дребезги Ивану Кузьмичу и должен был теперь целых пять душ по выбору.

   — Напали! — увидев Виктора, завопил Микешка и бухнулся на колени. — Напали!

   — Кто напал? — спросил Виктор. — На кого напал? Говори ясно.

   — На барина нашего напали. Из пушки бьют, казарму окружили. Помощь надо.

Наконец уяснив, что произошло, Виктор пихнул Микешку и вернулся в столовую.

   — Дело, кажется, серьёзное. На усадьбу Ивана Кузьмича напали. Похоже силы большие — из орудий бьют.

   — Армия?

   — Так сразу не скажешь. Посыльный ничего толком не говорит, путается. Но уж коли пушки у них…

   — Коли орудия… Я полагаю, что у разбойников артиллерии нет, хотя чем чёрт не шутит.

   — Константин Алексеевич Грибоядов, осмыслив сказанное, широко улыбнулся, отшвырнул обглоданную куриную кость и вытер жирные губы дряблой рукой.

   — Очень хорошо, — сказал он, выбираясь из-за стола, — великолепно. Ничего я теперь ему не должен.

   — Что ж великолепного? — удивился Виктор.

   — Повеселимся, — объяснил Грибоядов, — настоящая охота, а то запрела армия моя без дела. Сколько ж можно солдатам зайцев по лесу гонять? Так что повеселимся.

Нужно было действовать, а Генрихом овладела какая-то неестественная медлительность. Он стоял между двух мёртвых тел и никак не мог сообразить: что же теперь делать? что же дальше? И вдруг осознал — случилось нечто непредвиденное. От предчувствия беды у полковника даже перехватило дыхание.

«Боже мой, что же это? Ведь уже несколько минут не было ни одного выстрела. Мы же перебили казарму и захватили дом. Что происходит?»

Во дворе перед домом всё изменилось. Отчётливо разносились страшные вопли и, смешиваясь с этой жутковатой какофонией, откуда-то из глубины дома доносился шорох шагов, стук и опять стон. Генрих вышел на балкон.

Жуткая картина предстала его глазам. Совершенно голая молодая баба сдавила между двух своих крепких колен грудь, лежащего на снегу Игоря Александровича Бартошевского, стойкого суворовского бойца, отважного командира. Волосы бабы волной колыхались. Пашкевич даже отпрянул от неожиданности. Женщина, испустив пронзительный визг, вонзила нож в горло Игоря Александровича, задрала голову и захохотала. Глаза её горели сумасшедшим бешенством. На снегу лежали остальные товарищи Генриха. Кто-то из них ещё шевелится, но ножи быстро прерывали это последнее движение.

Женщины, казалось бы, истерзанные и забитые, оказались до такой степени преданными своему барину, что, не раздумывая, рискуя своей жизнью, мстили за него. Бросившиеся всей толпой, будто бы благодарить своих избавителей, они вдруг выхватили, попавшие под руки железа, и не сговариваясь но одновременно, нанесли добрую сотню ударов исподтишка. Баба, оседлавшая уже мёртвое тело, ещё сильнее запрокинула голову, ничуть не смутилась под пристальным взглядом Генриха, а, напротив, указывая на него, закричала:

   — Вот ещё один! Убейте его!

И столько было ненависти в этом визге, столько бешенства и скорби, что полковник непроизвольно отступил в сторону. Он понял — в доме произошло то же, что и на дворе. По коридору уже стучали босые замерзшие пятки сорвавшихся с цепи крепостных. И снова Генрихом овладело будто оцепенение. Жёлтый солнечный свет, жёлтый зеркальный паркетный пол, чёрные лужи крови.

«Я схожу с ума, — подумал Генрих. — Это наваждение. Ничего этого не существует».

Звенел где-то рядом, будто клавесин на двух одинаковых аккордах, детский плач. Плач звучал значительно ближе, ближе. Генрих выпустил из рук саблю и зажал уши ладонями. Как во сне, он увидел: медленно распахнулась часть стены, в открывшемся проёме стоит Анна с ребёнком на руках.

   — Это Вы? Сюда, Генрих, скорей. Пойдёмте. Сейчас вся деревня будет на ногах, — сказала Анна. Не скрывая любопытства, она заглянула в комнату. — Убили?

   — Конечно, убил.

   — Теперь нужно бежать. Тут прятаться негде. Мужики-телохранители они и лес прочешут до последнего кустика. Я думаю, что он отправил за помощью, так что с минуты на минуту здесь будут солдаты Грибоядова. У него сильная дружина.

   — И что же нам делать?

   — Бежать, — сказала Анна. — Бежать и спрятаться. Здесь только одно безопасное место остаётся. Пойдёмте, Генрих, пойдёмте.

Анна взяла Генриха за руку и потащила за собой внутрь тайного прохода. Едва потайная дверь успела затвориться за ними, в комнату ворвалась толпа, и сквозь деревянную переборку Генрих Пашкевич услышал, как взорвались плачем по покойному любимому барину одновременно десятки женских безумных голосов. Тут же во дворе загремели выстрелы. Анна прижала ладонь к губам Пашкевича.