— Сознаться?! Вы уверены, что я виновен, не так ли?

— Позвольте мне закончить, — Гринбаум глубоко вздохнул. — Я говорил с прокурором, и при текущих обстоятельствах он склонен проявить снисхождение. У вас не было судимостей, и до сих пор вы вели достойную, законопослушную жизнь. Кроме того, вы известный репортер, который сослужил городу хорошую службу своей недавней статьей. В результате прокурор мог бы подумать о вашей истории, как о некоей аберрации, пусть и вопиющей. В конце концов, это всего лишь кража средств из благотворительного фонда для больных раком, созданного, чтобы почтить память умершего близкого человека… — он затих.

Гарриман сглотнул.

— Снисхождение? На какого рода снисхождение я могу рассчитывать?

— Это еще предстоит решить, если вы дадите мне право вести переговоры в этом направлении. Дело в том, что экстрагированная сумма не была потрачена, и вы не покинули страну. Пока что у вас было лишь намерение, я могу сделать на этом акцент. Если вы признаете свою вину, и если нам повезет, то вам может грозить всего лишь… ох… два или три года заключения, не больше.

Снова застонав, Гарриман позволил себе уронить голову на сложенные на столе руки. Ему нечего было больше сказать, вся эта история была кошмаром — ожившим кошмаром, из которого ему не удастся вырваться, по крайней мере, еще пару лет.

В нескольких милях к северу от манхэттенского Центра предварительного заключения рядом с брезентом, расстеленным в центре Большой Лужайки, стоял Марсден Своуп. Он выжидал, ощущая растущее чувство трепетного удовлетворения, смешанного со смирением, в то время как вокруг него начинали появляться люди, потянувшиеся к месту назначения от пешеходных дорожек, зарослей деревьев и близлежащих улиц. Медленно, несколько неуверенно — словно ощущая серьезность события — они прогуливались по обширной лужайке, молча собираясь вокруг него. Несколько прохожих, спешащих куда-то по своим делам по январскому холоду, остановились, чтобы взглянуть на это пестрое и растущее собрание. По крайней мере, до сих пор они еще не привлекли внимание властей.

Своуп знал, что его послание достигло всевозможных слоев общества — настоящего поперечного сечения Америки, но он даже не мог себе представить, насколько оно окажется разнообразным. Представители всех возрастов, рас, вероисповеданий и уровней дохода теперь спокойно собирались вокруг него, формируя все более расширяющийся круг. Люди были одеты в деловые костюмы, головные уборы, смокинги, сари, бейсбольные формы, халаты, гавайские рубашки, цвета всевозможных этнических группировок и банд — и они все прибывали и прибывали. Это было именно то, на что он так искренне надеялся: что богачи и рядовые жители объединятся и вместе отринут свои богатства и материальные ценности.

— Спасибо тебе, Господи, — прошептал Своуп. — Благодарю тебя.

Теперь пришло время разжечь костер. Он сделает это быстро, чтобы у полицейских не было времени остановить его или пробраться сквозь толпу и погасить огонь.

Стоя посреди поляны, он выпрямился в полный рост, окруженный кольцом своих пилигримов радиусом от десяти до пятнадцати футов. Жестом, выглядящим драматично, и, как он надеялся, торжественно, он сбросил свой плащ, чтобы явить одежду, которую он соткал сам, кропотливо работая на протяжении многих вечеров: власяницу, сделанную из самых грубых, жестких животных волос, которые он только смог приобрести. Затем он схватил брезент и отбросил его, обнажив большой белый крест, который он нарисовал на траве распылителем. Рядом стояли две канистры керосина.

— Люди! — воскликнул он. — Дети живого Бога! Мы собрались здесь со всей страны — богатые и бедные — с единственной целью: объединиться, чтобы отринуть роскошь и тщеславие, которые так неугодны Богу! Богатства, которые, как четко проповедовал Иисус, помешали бы нам войти в Царствие Небесное. Давайте же теперь торжественно поклянемся избавиться от этих атрибутов жадности и очистить наши сердца. На этом месте, в это время, каждый сделает символическое преподношение костру тщеславия, в знак обещания, что с этой минуты и до конца своих дней он будет жить простой жизнью!

Теперь, захватив канистры, он отступил от нарисованного креста, пока не присоединился к первому ряду, окружавшей его толпы. Засунув руку в карман своих рваных джинсов, он извлек ручку — золотую авторучку — подарок на окончание иезуитской семинарии его отца, которого он не видел и с которым не общался более десяти лет. Он высоко поднял перо, чтобы все могли его видеть. Его инкрустация драгоценным металлом сверкала в лучах заходящего солнца. Затем он бросил ее на открытую площадку, где она приземлилась, воткнувшись носом в землю в самом центре нарисованного креста.

— Пусть все те, кто желает пойти по пути благодати, — сказал он, — последует моему примеру!

По толпе пробежала краткая рябь, как дрожь ожидания. За этим последовал момент застоя. И затем из окружающей толпы на траву отмеченную крестом посыпался невероятный ливень вещей: дизайнерские сумочки, одежда, ювелирные украшения, часы, ключи от машины, свитки облигаций на предъявителя, сумки с наркотиками и пакеты с марихуаной, стопки стодолларовых купюр, книги, в которых подробно описывались диеты и схемы быстрого обогащения. Среди этого хаоса особо бросилось в глаза несколько удивительных предметов: дилдо, украшенный драгоценными камнями, электрогитара с красивыми колками головки грифа и пистолет «Смит&Вессон». Бесчисленное множество других вещей, которые не требовали описания, все сыпались и падали на быстро растущую кучу — кучу блеска, мишуры и пустой роскоши. Отдельного упоминания заслужило совершенно удивительное огромное количество женской обуви — в основном, на шпильках.

Теперь прекрасное воодушевление и чувство божественной праведности наполнили Своупа, как ласка ангела. Он подумал, что Савонарола во Флоренции все эти столетия назад, должно быть, чувствовал то же самое. Взяв одну канистру керосина, он вышел вперед и, открыв ее, вылил содержимое на растущую груду из все прибывающих отбросов тщеславия. Вещи продолжали сыпаться вокруг него и даже падали ему на голову и плечи, но он этого не замечал.

— Момент настал! — сказал он, отбрасывая пустую канистру и доставая коробку безопасных спичек. — Пусть наша новая жизнь в очищении начнется с огня!

Он вытащил спичку из коробки, поджег ее и бросил в кучу. В огромном желто-оранжевом всполохе огне и жара, который тут же взметнулся к небу он смог узреть — освещенные на миг, как будто дневным светом — темные силуэты тысяч дополнительных паломников, устремившихся со всех сторон к Большой Лужайке, чтобы присоединиться к этому современному костру тщеславия.

А тем временем предметы роскоши продолжали падать в костер.

Сумерки уже начали опускаться на город.

Миссис Траск шествовала с севера по Риверсайд-Драйв с сумкой, полной продуктов для приготовления ужина. Обычно экономка Пендергаста не задерживалась до столь позднего часа, чтобы пойти за покупками, но днем она занялась перестановкой и чисткой одного из лучших фарфоровых сервизов и не заметила, как день начал клониться к закату.

Проктор предложил отвезти ее, но в это время года она предпочитала совершать пешие прогулки — вечерний моцион улучшал ее самочувствие — и кроме того, со всем этим облагораживанием близлежащих улиц, которое произошло в последние годы, делать покупки в местном «Хол Фудс»[41] стало гораздо приятнее. Но когда она прошла по подъездной дорожке дома 891 по Риверсайд-Драйв, направляясь ко входу для слуг в задней части дома, она испугалась, заметив темную фигуру, прячущуюся в тени возле парадной двери.

Ее инстинкт самосохранения забил тревогу, возникло желание позвать Проктора, однако в следующее мгновение она рассмотрела, что фигура принадлежала мальчишке-подростку. Он выглядел безобидным и грязным — она предположила, что он вырос в лондонском Ист-Энде уличным бродягой. Как только она подошла, он вышел из своего укрытия.