Все это я узнал из разговора, который в тот же день состоялся у меня с Джоанной, когда я решил принять ее приглашение и отправился в ложу семейства Лэнгли. Это решение пришло ко мне после легкой ссоры с Минной, в результате чего она одна ушла пить чай с отцом, а я ретировался к двери в стене, которую, как и все другие входы на трибуны, охраняли колоритные ребята в непременных котелках. Моя размолвка с Минной вряд ли грозила оказаться для меня пагубной, поскольку в тот же вечер мне предстояло ужинать со всей их семьей, но, скорее всего, положила конец нашему мини-роману. Я всегда плохо сходился с людьми, которые даже на мгновение не могут выйти за пределы привычных установок.

Войдя в дверь, я вдруг оказался унесенным в гущу другого Аскота и отчасти заброшенным в будущее, в наши дни. Задиристые молодые люди в блестящих костюмах, а иногда без пиджаков, проталкивались мимо со своими неожиданно ярко разукрашенными женщинами. Я протиснулся к крытому эскалатору, который привез меня на уровень выше, где на этой совершенно иной и еще более уродливой трибуне располагались ложи. В толпе то и дело попадались знакомые держатели абонементов, с трудом двигающиеся туда-сюда, слышались веселые шутки, одобрительный свист как реакция на непохожесть наших с ними костюмов. Некоторая рискованность перехода с трибуны в ложи продолжится до конца существования модного Аскота, но с годами различие стало чуть более враждебным. Политики всех мастей считали классовую неприязнь настолько важным оружием в манипулировании общественным мнением, что не стеснялись ее разжигать. Даже сегодня нас постоянно побуждают верить в капиталистическую экономику, но презирать и хулить тех, кто получает от нее выгоду. Это как минимум странная философская позиция, неработоспособная теория, которая привела к появлению во многом неработоспособного общественного устройства, но в шестидесятых она еще только зарождалась. Разрушение классовых барьеров еще считалось благим делом, так что в целом шутки были добродушными.

Ложи в Аскоте всегда пользовались каким-то неопределенным положением. Есть ложи, выделенные для главных тренеров и владельцев, и речь сейчас, конечно, не о них. Их польза логична и понятна, но эти люди присутствуют в Аскоте всегда, как часть скакового братства и вовсе не как дань моде. После того как уйдет бомонд, они еще долго будут появляться на встречах. Но для тех, кто приехал в Аскот только для забавы и веселья, провести выходной день на фоне лошадей, ложи – сомнительное место. Для начала, чтобы арендовать ложу или прийти туда в гости, не требовался входной значок на трибуну. В прежние дни, когда власти осуществляли некоторый контроль за тем, кого допускать на трибуны, ложи становились раем для тех, кто занимал недостаточно высокое в обществе положение, всех этих разведенных актрис и улыбчивых торговцев автомобилями, к которым старая гвардия относилась с пренебрежением.

Другая проблема состояла в том, что большинство лож были просто миниатюрны. Войдя, вы попадали в бетонный коридор, выводивший вас в крохотный холл с маленькой кухонькой из трейлера 1950-х. Холл вел в помещение для обедов и веселого времяпрепровождения, размером примерно с ванную комнату отеля, а дальше был балкон с двумя-тремя ступенями, на каждой из которых могли бок о бок уместиться два человека. В целом обычная ложа по размерам и изяществу оформления могла сравниться с лифтом универмага «Селфриджиз». Но для сильных мира сего, неуютно чувствующих себя среди людей – гораздо более многочисленная группа, чем многие думают, – ложи предоставляли шанс наслаждаться скачками на собственных условиях, пусть и в более скромном антураже, но там, где они чувствовали себя королями, вместо того чтобы на трибунах целый день ловить насмешки и пренебрежительные взгляды окружающей публики. Видимо, именно это было важно для отца Джоанны, и Альфред Лэнгли готов был сопровождать жену и дочь, но только при условии, что у него будет ложа, куда можно спрятаться на бóльшую часть дня.

Миссис Лэнгли подскочила ко мне, стрельнув глазами в пустую комнату у меня за спиной, – проверить, не нужно ли уделить внимание кому-то более важному.

– Джоанна на балконе с друзьями, – сказала она и, занервничав, что вдруг почему-то могла этой невинной фразой меня задеть, продолжила: – Она говорила нам, что вы придете.

– Минна, к сожалению, должна встретиться со своим отцом в «Уайтс», но передавала вам привет.

– Сэр Тимоти Бантинг, – кивнув, подсказала миссис Лэнгли, словно я не знал имя человека, с которым обедаю.

– Да, – подтвердил я.

Она снова кивнула. Было в ней нечто скользкое, что не могли скрыть уложенные волосы, деловой костюм и довольно изящная брошка. Миссис Лэнгли выглядела нервной, как в черно-белом триллере Петер Лорре[53], ожидающий ареста. Когда я познакомился с ней лучше, то узнал, что этот испуг и неуверенность никогда не покидали ее. Она не могла ослабить бдительность, что, как я подозреваю, и послужило отчасти причиной отчуждения дочери.

Когда я вышел на балкон, Джоанна стояла у перил в компании лорда Джорджа Тремейна и еще пары своих воздыхателей. Все навеселе, но не слишком пьяные. Все держали в руках пустые или полупустые бокалы «флейта». Эта новая форма бокала для шампанского лишь недавно стала вытеснять любимую в предыдущем десятилетии форму «кубок», похожую на сердечко. Впрочем, у Лэнгли все было по последнему слову. День выдался чудный, и приятно было видеть улыбающееся лицо Джоанны, обрамленное натуральными золотыми волосами и белыми полями кружевной шляпки на фоне простирающегося позади нее скакового круга с буйной зеленой травой.

– Я пришел, – сказал я.

– Молодец! – Она подошла ко мне и поцеловала в щеку, затем повернулась к своим спутникам: – Ну-ка проваливайте! – Те запротестовали, но Джоанна осталась непреклонна. – Идите внутрь, возьмите еще выпить и через минуту принесите мне бокал. – Она тронула меня за рукав. – Мне нужно кое-что ему сказать, и это конфиденциально.

Ничего из этого, естественно, нельзя было бы произнести вслух, соблюдай Джоанна, хотя бы приблизительно, правила общества, в котором вращалась, но не в последний раз я оценил преимущество не быть заложником условностей: многое удается проделать гораздо эффективнее. Иными словами, все ушли.

Я уже писал о ее красоте, и, видимо, справедливо будет меня упрекнуть, что физическая красота достаточно высоко стоит у меня в списке желаемых качеств, но в данном случае красота была просто потрясающей. Как ни вглядывайся, лицо Джоанны было настолько близко к совершенству, что более совершенным казалось бы только сделанное из пластика, нарисованное на странице книги или запечатленное на экране. Гладкая кожа, ровного цвета, без недостатков, рот, очерченный мягко, как изгибы лепестка, широко расставленные глаза, темно-синие, почти фиолетовые, с густыми длинными ресницами, нос античной статуи и копна блестящих локонов, светлых от природы, обрамляющих лицо и каскадом ниспадающих на плечи. Как поют в песнях, глаз не оторвать.

– На что ты смотришь? – Ее голос со слабым эссекским акцентом застал меня врасплох и вернул к действительности.

– На тебя, – ответил я.

– Это хорошо, – улыбнулась Джоанна.

Помимо всего прочего, было нечто крайне очаровательное в контрасте между ее неземной внешностью и абсолютной нормальностью, обычностью, которую трудно ухватить в словах. Видимо, такое очарование Нелл Гвин[54] привело к ней Карла II и позволило в 1890-х годах множеству танцовщиц-кокни из шоу «Девушки из варьете» выйти замуж, получив титулы высшей знати. Ее живость представляла собой, в некотором смысле, противоположность тщеславию, но и застенчивая скромность ей свойственна не была. Просто полная естественность.

– Что за секретную новость ты должна мне сказать? Я просто заинтригован!

Джоанна чуть зарделась, но не алым гневом, а мягким розовым теплом, разлившимся по ее лицу, словно на него случайно пали лучи рассветного солнца.