Но я ничего не сказал. Даже Бриджет, ведь ей незнакомо было это место и почти неизвестна моя жизнь той поры, когда я приезжал сюда. Объяснение просто: учитывая обстоятельства последней встречи с Сереной, я не видел смысла возобновлять знакомство с ее родителями. Вполне возможно, они не забыли тот ужин. Мало кто может похвастать, что в его жизни бывали такие вечера. И слава богу! Был и еще один, менее существенный мотив хранить молчание, состоявший в том, что они могли забыть и этот эпизод, и меня. Самым худшим кошмаром было бы, если бы Таркин похвалился моим знакомством с этой семьей, чтобы набить себе цену среди собравшихся, а оказалось бы, что меня никто не узнаёт. Да, это тщеславие. Но еще и нежелание выставлять былые мечты на всеобщее обозрение. Даже несмотря на то что история моего знакомства с Грешэмами закончилась катастрофой, мне нравилось думать, что я побыл частью их жизни в ту далекую эпоху, когда они были столь важной частью моей. И хотя логика подсказывала мне, что это маловероятно, я все же до сих пор лелеял свою фантазию и желал по окончании вечера вернуться в машину все с той же живой и невредимой своей химерой. Впрочем, вряд ли они здесь. Подумав хорошенько, я уже в этом не сомневался. Скорее всего, в Лондоне, или на отдыхе, или просто уехали отсюда подальше, когда их земли оккупировали люди из окрестностей.
– Смотрите! – воскликнула Дженнифер.
Словно приподнявшийся на террасах, возвышающийся над раскинувшейся внизу долиной, стоял дом, открывшийся перед нами, пока мы ехали по подъездной дороге. Дом был довольно живописно освещен прожекторами, спрятанными в кустах, – новшество, которого в мое время не было. Полосы света, прорезавшие темноту, придавали холодному каменному фасаду неземную воздушную красоту.
– Какое восхитительное место! – воскликнула Бриджет. – Как оно называется?
– Аббатство Грешэм, – неохотно проговорил Таркин, словно эти слова были его собственностью и он не хотел выпускать их для всеобщего употребления.
– Оно под охраной государства?
– Нет. По-прежнему частное. Принадлежит лорду и леди Клермонт.
– Они хорошие люди?
Таркин задумался, не зная, что ответить.
– Неплохие, – сказал он. Это явно показывало, что Таркин с ними не знаком. – Уже совсем старые. Почти не выходят.
Неожиданно было слышать, что леди Клермонт назвали совсем старой. В моей юности это была сильная, вызывающая робость, но достаточно доброжелательная дама, элегантная, твердая, уверенная, обворожительная, но словно с металлическим стержнем в спине. На меня она, конечно, внимания не обращала. Я терся с краю на ее приемах, послушно сидел, где скажут, – обычно в части стола, выделенной для самых молодых, – добросовестно беседовал за обедом с соседями, гулял со старшими родственниками в саду, покупал ненужные безделушки на деревенских праздниках, читал в библиотеке.
Помню, как однажды она наткнулась на меня, когда я сидел и в подступающей темноте щурился на страницу. Леди Клермонт засмеялась и одним выключателем включила все лампы в комнате.
– Боитесь включить весь свет? – лукаво улыбнулась она и пошла дальше по своим делам, а я почувствовал такой стыд, что по спине побежал нервный пот.
На самом деле я действительно стеснялся включать свет или, вернее, надеялся, что кто-нибудь другой придет и включит его и ответственность будет не на мне. Но, как я уже сказал, она была добрым человеком. И не сердилась, что я все продолжаю приходить. Просто воспринимала равнодушно.
Когда мы подъехали к дому, нас приветствовали традиционно жизнерадостные садовники и садовые рабочие, каждый с фонариком. Они махали и сигналили нам, выкрикивая друг другу указания, пока благополучно не вывели нас с подъездной дороги на большое поле, где рядами стояли машины, и только тогда мы оценили подлинный масштаб мероприятия.
– Вы только посмотрите! – ахнула Бриджет. – Похоже, сегодня во всем Йоркшире никаких других событий.
– Вы убедитесь, что музыка здесь отвечает самым высоким стандартам, – произнес Таркин голосом стареющей учительницы географии, чем задушил на корню наше приподнятое настроение.
Мы припарковались и принялись выгружать из машины все для пикника. Таркин уже взял на себя ответственность за жуткую пластиковую переноску для вина и спешил к воротам, через которые мы должны были попасть обратно к празднествам. Мы поставили машину в поле и обогнули дом. Ворота в изящной железной ограде для овец вели нас прямо в парк, террасами спускающийся от заднего фасада аббатства далеко в долину, к озеру. Оценив размеры уже расположившейся там толпы, Таркин наверняка решил отыскать хорошее местечко и вскоре пропал из виду, оставив нас разбираться с остальными пожитками. Бриджет пошла вслед за ним с кучей подстилок и подушек, велев нам с Дженнифер тащить длинный белый холодильник. Мы с трудом ковыляли по полю, чуть не спотыкаясь на кустиках клевера.
– Давай на секундочку остановимся? – попросила Дженнифер, когда мы добрались до ворот.
Холодильник и впрямь был довольно тяжелый, и веревки врезались в наши ладони. Мы прислонили его к ограде. Вдалеке слышался шум и смех толпы, какая-то музыка в записи лилась из невидимых колонок.
– Элгар или Малер, – предположил я, – или, во всяком случае, какая-то безопасная подборка для таких ушей, которые любят, чтобы все было британское.
– Думаю, до девяти у нас есть время поесть, а потом начнется настоящая музыка, – прервала молчание Дженнифер и кивнула. – Спасибо, что приехал, – с искренней признательностью прибавила она. – Мы ведь все время собирались встретиться, но я не думала, что на самом деле встретимся, и я очень тебе благодарна.
– Да ну что за ерунда, нам тут нравится!
Но конечно, это была не ерунда, и нам здесь вовсе не нравилось. Я уже говорил, что был привязан к Дженнифер. В рекламном туре есть что-то отвратительное, вы чувствуете себя настолько незащищенным, когда вашу книгу, фильм или иное ваше творение предъявляют взору публики, как спартанского мальчика в жестоких горах Тайгета, что между товарищами по несчастью устанавливается незримая связь. Такое трудно объяснить тем, кто через это не проходил. Наверное, нечто сродни связи между выжившими в спасательной шлюпке. Продажа – часть современного мира, и если у вас есть продукт, вам нужно его продавать, но, видит бог, если вам этого не дано от природы, то придется очень несладко. Дженнифер, как и я, родилась в мире, который плохо воспринимает продажу в любом ее обличье. Даже покупку не стоит афишировать, но профессиональная продажа или, того хуже, продажа себя может считаться лишь постыдной. Это предубеждение проявляется во множестве острых, язвительных комментариев. «Я видел тебя по телевизору с тем человеком, что плохо выговаривает „р“. Обычно я ничего не смотрю, но тут наша помощница по хозяйству включила». Или: «Я ехал в машине и услышал по радио, как тебя разделывает какой-то злобный типчик с северным акцентом. Ужас!» Или: «Чего тебя понесло в дневные программы на телевидение? Тебе делать больше нечего?» И вы слушаете, зная, что эта дневная программа продает в Британии больше книг, чем любая афиша или рекламная кампания, и на самом деле вам нереально повезло, что вас туда пригласили.
Вам, конечно, очень хочется ответить. Или, по крайней мере, сказать им, что пора бы уже повзрослеть. Или заткнуться. Или осознать, что 1950-е закончились. Но вы молчите. Моя покойная мать повторяла: «Сынок, они просто завидуют». Возможно, это так, даже если они сами этого не знают. Но я тоже завидую. Завидую, что жизнь не требует от них делать из себя идиотов в ярмарочном балагане по шиллингу за выход, поскольку именно так это по большей части и ощущается. В любой среде, в любой профессии полностью понимают друг друга лишь люди, проделавшие один и тот же путь. Матери хотят совета от других матерей, а не от бездетных социальных работников, больные раком хотят послушать тех, кто вылечился от рака, а не докторов, которые его лечат, даже жертвы скандала хотят поделиться впечатлениями с другим политиком или знаменитостью, кто точно так же погорел. Вот какая связь существовала между Дженнифер и мной. Оба мы были писателями, чьи книги издавались с весьма умеренным успехом, и я дорожил ее дружбой. Мне хотелось сделать Дженнифер приятное, и ей, почему-то я знал это, было важно, чтобы мы приехали пожить к ним в Йоркшир. Только я считал, будто ее настойчивость объясняется дружескими чувствами, но теперь подозревал, что причина была в ином. У них оставались гостить лишь очень немногие, наверняка никто не приезжал второй раз, разве что занять денег, и выходные, когда она оставалась наедине с Таркином, видимо, становились невыносимыми.
