– Чтобы замедлить ход ее поисков. Или остановить ее, но не убивать.

– Замедлить ход ее поисков. Очевидно, эти слова имеют для тебя какое-то значение.

– Эйприл писала на Армори-плейс по письму в месяц о «Зеленой женщине». А ведь Хоган привозил своих жертв именно туда? И держал в подвале свои записи. Он должен был остановить Эйприл.

– Вот он и убил ее, – сказал Джон. – Слышал бы ты себя сейчас. Ты все ставишь с ног на голову.

– В тот вечер, когда Эйприл призналась, что встречается с Байроном Дорианом, ты поехал с ней кататься. Ты уже довольно долго замышлял убийство. Вы повздорили в машине, и ты пошел в бар, находившийся на той улице, где вы остановились. Думаю, ты напился там, чтобы набраться мужества и совершить задуманное. Ты думал, что придется добираться домой самому, но, когда вышел из бара, машина стояла на том же месте, где ты ее оставил. И когда ты заглянул внутрь, Эйприл лежала без сознания. Может быть, истекала кровью. Ты очень убедительно рассказывал про шок, который испытал, увидев машину, но только испытал ты его отчасти потому, что решил, что Эйприл ждет твоего возвращения. – Джон откинулся на спинку кресла и закрыл лицо ладонями. – Ты не знал, кто избил ее – все,что ты знал, это что пришло время исполнить свой план. Поэтому ты подъехал сзади к отелю «Сент Элвин», вошел через черный ход и отнес Эйприл по черной лестнице на второй этаж. Там ты снова избил ее, ударил два раза ножом и написал на стене слова «Голубая роза». И вот тут ты сделал ошибку. – Джон отнял руки от лица и позволил им безвольно упасть на колени. – Ты использовал синий маркер. Маркеры Хогана были либо черными, либо красными, это те маркеры, которые используют в отделе по расследованию убийств, чтобы отмечать раскрытые и нераскрытые дела. В ту ночь ты зашел в аптеку в старой пристройке и купил там маркер. И в случае с Грантом Хоффманом ты уже сделал все правильно – написал слова «Голубая роза» черным маркером. Его ты, наверное, купил в той же аптеке, а потом выбросил.

– Господи, я смотрю, ты не унимаешься, – сказал Джон. – Значит, после того, как я провел весь вечер у постели Эйприл, я встал с утра пораньше, побежал сломя голову по Берлин-авеню с молотком в руках, каким-то таинственным образом проник в палату, убил ее, таким же таинственным образом скрылся и побежал обратно. И все это сумел проделать за пятнадцать-двадцать минут.

– Вот именно, – сказал я.

– И пешком?

– Ты ездил на машине. Припарковал ее на маленькой улочке напротив Берлин-авеню, чтобы никто из больницы ее не увидел, потом подождал, сидя на лужайке, пока ночная смена сотрудников покинет больницу. Человек, живущий в ближайшем домике, видел тебя на своей лужайке и, наверное, сможет опознать.

Джон сплел пальцы в замок, положил на них подбородок и внимательно посмотрел на меня.

– Ты мог потерять все и не собирался с этим мириться. Поэтому ты сочинил убийства «Голубой розы», чтобы смерть Эйприл выглядела как часть схемы – ты придумал какую-то историю, чтобы заманить несчастного Гранта Хоффмана в переход под отелем и буквально искромсал его на части, чтобы никто уже никогда не опознал его тело. Ты еще хуже, чем Хоган, – он убивал, потому что не мог иначе, а ты убил двух человек просто для собственного удобства.

– И что же ты собираешься теперь делать? – Джон продолжал внимательно смотреть на меня.

– Ничего. Я просто хочу, чтобы ты понял, что я все знаю.

– Тебе кажется, что ты знаешь. Тебе кажется, что ты понимаешь, – все кипело у него внутри. Не в силах больше сидеть спокойно, Джон вскочил с кресла. – Но все это, однако, забавно, очень забавно. – Он сделал несколько шагов в сторону стены с картинами, а потом вдруг резко хлопнул ладонью о ладонь, но не так, как делают, когда аплодируют, а словно стараясь причинить себе боль. – Потому что ты никогда ничего не понимал. Ты понятия не имеешь, кто я такой. Никогда не имел.

– Может быть, и нет, – согласился я. – По крайней мере, до этой минуты.

– Ты даже близко к этому не подошел. И никогда не подойдешь. И знаешь почему – потому что у тебя мало мозгов. И мелкая душа.

– Но ты убил свою жену.

Джон медленно обернулся. В глазах его светилась смесь гнева и презрения. Он ничего больше не понимал. Собственная злость отравила его так сильно и так глубоко, что он был словно скорпион, который жалит самого себя, лишь бы продолжать изливать злобу.

– Конечно. Да. Если ты предпочитаешь называть это так.

Он подождал немного в надежде, что я начну критиковать или проклинать его, снова доказывать, что ничего не понимаю. Когда я ничего не сказал, Джон снова повернулся к картинам. На секунду мне показалось, что он вот-вот сорвет одну из них со стены и изломает рамы, изорвет в клочья полотно. Вместо этого он засунул руки в карманы, отвернулся от стены и направился к камину, снова бросив в мою сторону испепеляющий взгляд.

– Знаешь, на что была похожа моя жизнь? Ты можешь хотя бы представить себе мою жизнь? Эти двое... – Дойдя до камина, он снова повернулся ко мне. – Эти сказочные Брукнеры. Знаешь, что они сделали со мной? Они положили меня в коробку и забили крышку. Они заперли меня в гробу. А потом попрыгали на крышке, чтобы убедиться, что я никогда оттуда не выберусь. Они хорошо повеселились на крышке моего гроба. А тебе казалось, что эти люди знали что-нибудь о порядочности? Об уважении? О чести? Они превратили меня в сиделку.

– Порядочность, – повторил я. – Уважение. Честь.

– Именно так. Ты понимаешь мои слова? Ты начинаешь понимать?

– В своем роде, – сказал я, гадая, не нападет ли он на меня снова. – Я понимаю, что ты чувствуешь себя сиделкой Алана.

– О, сначала я был сиделкой Эйприл. В те дни я был просто маленьким солдатиком Алана. А потом мне и ему пришлось служить сиделкой, а в этот момент моя обожаемая женушка оказалась в постели с этим юным слизняком.

– И это было непорядочно, – подхватил я. – Не то что изрубить на кусочки в темном тоннеле своего собственного аспиранта.

Лицо Джона потемнело, он сделал шаг вперед и ударил изо всех сил по ножке журнального столика. Ножка развалилась пополам, и столик наклонился в его сторону. С него посыпались книги. Джон улыбнулся, глядя на этот беспорядок и явно раздумывая, не поддать ли ногой по каждой книге в отдельности, но потом передумал и снова двинулся к камину. Он поглядел на меня глазами, полными триумфа и злобы, взял бронзовую табличку, поднял ее над головой и обрушил! на угол мраморной крышки. На пол упал кусок розового мрамора. Тяжело дыша, Джон сжимал табличку и оглядывал комнату в поисках новой мишени. Наконец он выбрал торшер и швырнул табличкой в него. Она пролетела мимо торшера и ударилась о стену, на которой оставила темный след, а затем упала на пол.

– Убирайся из моего дома.

– Я хочу сказать еще одну вещь, Джон.

– Я не могу ждать, – он по-прежнему тяжело дышал, а глаза словно пульсировали в глазницах.

– Что бы ты ни говорил, мы были когда-то друзьями. Ты обладал одним качеством, которое мне очень нравилось, – ты шел на риск, потому что думал, что это поможет тебе приобрести новый жизненный опыт. Но ты потерял лучшую часть себя. Ты предал всех и все, что было для тебя важно, ради денег, на которые можно купить совершенно бессмысленную жизнь. Я думаю, ты продал себя, чтобы вести более или менее такой же образ жизни, какой вели всю жизнь твои родители, которых ты тоже презираешь. Но самое забавное, что в тебе осталось еще слишком много от прежнего Джона Рэнсома, так много, что это поможет тебе благополучно спиться. Или разрушить себя более быстрым и кровавым способом.

Джон поморщился и отвел глаза.

– Легко делать выводы, когда ничего не знаешь.

– В твоем случае, – сказал я, – не так уж много надо знать.

Он напоминал зверя в зоопарке. Я встал, чтобы уйти. Атмосфера в доме была примерно как в медвежьей клетке. Я подошел к входной двери и открыл ее, ни разу не оглянувшись. Я услышал, как Джон встал исправился в кухню к холодильнику. И закрыл за собой дверь, заперев Джона Рэнсома в том мире, который он создал для себя, а сам вышел в солнечный мир, который казался мне сейчас созданным заново.