— ...Он насыщен стрелковым оружием, орудиями прямой наводки. Дальше, в полосе одного километра, вы видите сеть наблюдательных пунктов, минометные батареи и орудия прямой наводки более крупного калибра. Перенесемся еще на два километра в глубь вражеской обороны. Здесь проходит линия батарей стопятимиллиметровых орудий и в шести километрах — огневые позиции тяжелой дивизионной артиллерии. За ними — рубежи, не занятые войсками, а где-то дальше — резервы противника, которые могут подойти к любому из этих рубежей и к месту боя в течение дня...

— Как думаешь, к чему клонит? — шепнул Еремеев.

— Терпение... Сам же говорил... — пожал плечами Крутов, тоже еще не понимавший, зачем им излагают то, что довольно хорошо знает каждый офицер.

— ...А теперь взгляните на другую схему, — привлек Березин внимание офицеров к другому полотнищу, на котором был вычерчен в виде кривой какой-то график. — Здесь дана кривая нарастания плотности огня противника по мере приближения к его переднему краю. Начнем движение с исходного рубежа, с восьмисот метров...

— Ближе, уже в сотне метров от немца сидим! — раздался чей-то возглас.

— Если кто сумел подготовить исходное так близко, честь и хвала ему, — сказал Березин. — Но я начну с восьмисот. На этом расстоянии противник вводит в действие все свои пулеметы, винтовки, артиллерию. Следующий рубеж — четыреста метров. Плотность огня заметно возрастает, в бой вступают вражеские автоматчики. Кривая растет. Но вот, — Березин взмахнул указкой, — мы проводим артиллерийскую подготовку, уничтожаем артиллерийские, пулеметные точки, пехоту и врываемся на его передний край. Кривая огня резко падает. Так? — обратился он к слушателям.

— Правильно! — раздались возгласы.

— Но есть одно условие... — сказал Березин.

— Надо, чтобы противник не убежал! — выкрикнул офицер позади Крутова.

— Совершенно справедливо. Надо не дать противнику уйти из-под нашего удара и, не замедляя движения, — вперед!

Крутов все внимание сосредоточил на словах командующего, а тот продолжал развивать свою мысль в строгой последовательности...

— ...На глубине в один километр плотность огня упадет еще больше, так как, помимо потери орудий и живой силы, противник лишится основной массы артиллерийских наблюдательных пунктов — своих глаз, а это нарушит работу всех его батарей. Теперь мне нетрудно сформулировать свое основное требование к войскам: стремительность! Вот главное условие нашей будущей победы...

Березин прошелся перед схемами; оставалось довести до слушателей вторую часть — условия тесного и непрерывного взаимодействия пехоты с другими родами войск.

— Основная тяжесть в будущей операции, — продолжал он, — падает на пехоту. Пехота должна быть и будет надежно прикрыта огневым и броневым щитами на весь период боя. Это второе условие, без которого немыслима наша победа. Что для этого требуется? Прежде всего — не допустить разрыва между огневым валом и атакующей пехотой. Огневой вал должен вести за собой пехоту от рубежа к рубежу...

Березин подробно изложил, как надо организовать взаимодействие пехоты с артиллерией и танками, указал время переноса огня в различные моменты боя. Потом пригласил всех к Монастырскому холму, чтобы сказанное закрепить практическим показом.

Крутов не попал на вершину холма, которая вся была занята генералами и полковниками, тесно обступившими командующего. Ему удалось прилепиться лишь на переднем склоне высотки. Укрепившись на земляном откосе, он достал из сумки бинокль, в окулярах встали знакомые по зимним боям места: Ранино, Тишково и роща, откуда наступал батальон Еремеева. Внизу перед холмом, где когда-то насмерть стояла дивизия Безуглова, теперь лежал на исходном батальон, ожидая сигнала к началу учения.

Взвилась красная ракета; торопливо застучали выстрелы минометов, ударили батареи дивизионных пушек. Мимо холма с ревом и лязгом промчалось десятка два танков и самоходных орудий. Атака.

— Обратите внимание, как движется пехота за танками, — раздался громкий голос Березина. — Такой темп требует от нее больших усилий, но мы должны привести своих солдат и сержантов к убеждению, что иначе — невозможно! В бой пойдут отдохнувшие люди...

Пехота шла действительно хорошо. Крутову видно было, как взвивались дымки гранатных разрывов над окопами «противника», как бойцы, перескочив через траншеи, бежали дальше, и вскоре автоматная стрельба стала доноситься еле-еле, а затем только отдаленное мерцание сигнальных ракет говорило о продолжающемся движении батальона. Вскоре над Ранино взвились красные искры ракет.

— Батальон форсировал озеро и овладел Ранино, — сказал Березин, — На нашем пути встретятся водные преграды, нужно учиться их преодолевать!

Возвращались с учения с шумными разговорами.

— Если так пойдет, как требует командующий, то я не завидую гитлеровцам! — сказал Еремеев.

— А как же иначе? Только так! Врагу на этот раз не улизнуть от расплаты, — убежденно отозвался Черняков.

В голове его рисовались картины грядущих боев, хотелось дожить до тех счастливых минут, когда можно будет по-настоящему шагнуть через ненавистный рубеж фашистской обороны.

А часы и минуты эти становились все ближе и ближе...

В один из последующих дней полк Чернякова выполнял странную на первый взгляд задачу. Целый батальон с полковой батареей по нескольку раз совершал переход по одному маршруту. Подразделения поднимались на холм, хорошо видимый противнику, пылили по дороге, а потом спускались вниз и, незаметно обойдя холм стороной, снова повторяли «марш». Пусть считает противник, сколько «войск» подошло к переднему краю! А тут всего-навсего один полк Чернякова как стоял, так и стоит...

В воздух поднималась «рама» — разведывательный самолет противника. Тогда «войска» разводили по кустарникам костры, дымили в небо.

На переднем крае стояла тишина.

В штабе полка тоже выпал редкий миг затишья. Телефонист, сидя возле аппаратов, порой твердил:

— Гром, Гром, я — Венера! Проверка!..

— Вызови Еремеева! — подошел к нему Крутов.

— Не могу, — ответил телефонист.

— Что же это ты? Связи нет, а сидишь и не докладываешь!

— Связь есть, товарищ капитан, только телефоном с сегодняшнего дня пользоваться запрещено всем без исключения.

Офицер-шифровальщик, лениво бренькавший на мандолине, повернулся к Крутову и сказал:

— Приказ по моей части... Желаете говорить, пройдитесь пешочком и беседуйте сколько угодно!

Крутов ничего не сказал и пошел в батальон. В зеленой листве звонко пинькали синицы, над полем разносились трели жаворонков, и легкий ветерок шевелил высокую рожь, которую скоро пора было убирать. Дело стояло за несколькими днями хорошей солнечной погоды да за жнецами...

Задумавшись, Крутов не заметил, как свернул на тропку к третьему батальону.

В прохладном полумраке блиндажа за столиком сидел Глухарев и что-то выводил цветными карандашами. Увидев Крутова, он поспешно спрятал листок.

— Здравствуйте! Я вам не помешал?

Комбат указал ему на скамейку — садись!

— Так случилось, что проходил мимо...

— Послушайте, — неожиданно сказал Глухарев. — Вы, кажется, художник?

— Когда-то немного учился... а что? — Крутов был удивлен.

— Да вот, понимаете, какая чертовщина, — Глухарев нерешительно вытащил спрятанный листок. — Надо сыну нарисовать танки, пушки — словом, все атрибуты войны, а у меня ничего не выходит. Целый час бьюсь, а толку ни на грош. У вас наверняка лучше получится...

— Значит, сын жив-здоров?

— Да, нашелся! В детдоме оказался, в Красноярске. На письмо ответил, правда не сам, а воспитательница. Сам он еще малыш, только годика через два в школу, не раньше...

Счастливо улыбаясь, Глухарев достал письмо и небольшую карточку, на которой куча малышей облепила молодую женщину с грустными, но добрыми глазами.

— Вот он, Колька мой, — указал Глухарев. — Какой парень вымахал, а? Совсем ведь кроха был, а вырос! Не узнать теперь...