Черняков, нахмурившись, не отнимал трубки от уха. Хотя его полк во втором эшелоне, но он имел возможность слышать все, о чем докладывали генералу другие командиры полков, так как находился на одной с ними линии связи.

Дыбачевский не стеснялся в выражениях, видимо нервничал:

— Вот сволочь, как кроет! Прямо по своим траншеям. Что он их, заранее пристрелял, что ли? — говорил он то ли сам с собой, то ли с офицерами, находившимися с ним рядом. И вдруг четко, громко, в трубку: — Коротухин! Коротухин, ты что там делаешь? Как у тебя? Доложи!..

— Заняли первую траншею. Продвигаемся...

— Ты уже который раз говоришь мне об этом, а сам ни с места. Какого черта целый час топчетесь в этой траншее?

— Огонь мешает, — глухо и уныло ответил Коротухин. — Пулеметы режут, и не видно откуда...

— Так давите их своей артиллерией! — закричал генерал. — Затвердил, как дятел: «Огонь, огонь!..» Вперед, я говорю. Вперед!

К полудню части сообщили, что ими заняты деревни Зоолище и Шарики, находившиеся за второй линией траншей. Потом последовали частые телефонные подстегивания:

— Продвигайтесь, продвигайтесь! Выкатывайте орудия на прямую наводку, и вперед! — охрипшим, усталым голосом приказывал Дыбачевский.

— Противник оказывает сильное сопротивление...

— У вас же артиллерия! — повышал голос генерал. — Что-о... я за вас должен командовать? Подымайте людей, и вперед!

Из донесений было ясно, что продвижению мешают огневые точки противника, но где они и сколько их? Окутавший землю туман скрывал вражеские позиции. Черняков почувствовал, что сейчас придет пора действовать его полку, и не ошибся.

— Давай, включайся! — сердито сказал ему по телефону Дыбачевский, словно это Черняков был виновен в том, что из генеральского блиндажа не видно поля боя. — Действуй, как договорились!

Это значило — двумя батальонами закрепить за собой Зоолище и Шарики, оглядеться и развивать наступление, втиснувшись на стыке между двумя полками.

Черняков взялся за другой телефон, чтобы передать приказ. Когда на дороге показалась колонна, бойцов еремеевского батальона, он подозвал Крутова:

— Проследи!

Крутов побежал к батальону, который поротно подходил к бывшей нейтральной полосе.

— А, пропавшая душа! — крепко пожимая ему руку, воскликнул Еремеев. — Вернулся-таки! Говорил, иди на роту, вот ничего бы и не случилось.

— Ничего, живы будем — не помрем. Потерплю и без роты!

Нейтральная полоса, где еще только вчера надо было пригибаться при вспышке ракеты, ползти, когда вражеский пулеметчик сыпал в темноту трассирующими пулями, изменила свое лицо. Повсюду танки и орудия проложили следы — широкие незастывшие полосы, черневшие среди жухлых трав. Не все танки прорвались через эту полоску земли. Были обгоревшие, разнесенные взрывом на куски, были завалившиеся в. воронки и ждавшие, когда их оттуда вытянут, были подорвавшиеся на минах. Под одним из таких нашел приют передовой санитарный пункт. Раненые, выделяясь свежими белыми повязками, жались к броне, ожидая отправки в санитарный батальон дивизии. У дороги кучками лежало снесенное трофейными командами немецкое и свое оружие, лопатки, коробки с пулеметными лентами.

Крутов рассмотрел сквозь туманную дымку незахороненные и сливавшиеся с землей своими серыми шинелями трупы. Сердце екнуло: «Вот, не дошли...» Радостное настроение оттого, что передний край все же прорван и наступление идет, чуточку померкло. К смерти никогда не привыкнешь.

Вся траншея противника была разворочена разрывами снарядов, но ходы сообщения и блиндажи на обратном скате высоты остались целыми. По траншее сновали с делом и без дела бойцы.

Незнакомый Крутову старший лейтенант стоял возле пулемета в широком вместительном окопе. По его указаниям пулеметчик нацеливался куда-то в туман и нажимал гашетку. В ответ из серой мглы, взвизгивая, тоже летели пули, чиркали по брустверу окопа, и тогда, поругиваясь беззлобно, все, кто находился поблизости, на некоторое время приседали в окопе.

— Не знаете, наши далеко ушли?

— По-моему, не дальше, чем я! — ответил Крутову офицер.

— Вы из первого эшелона? А что же сидите, не наступаете?

— Туман. Не видно куда. Сами видите, как он жарит, а откуда — не разберешь. Сначала хоть артиллерия работала как следует, а сейчас перестала.

— Заставьте!

— Говорят, два «бэ-ка» уже израсходовали, больше нельзя. Да и куда палить? Белый свет велик!

Чтобы наступать, надо было прежде всего избавиться от толчеи в окопах. Полк Коротухина лишь к вечеру потеснился вправо, давая самостоятельную полосу для наступления полку Чернякова.

С темнотой усилился артиллерийский огонь противника. Откуда-то из Бояры — деревни, находившейся далеко во вражеском тылу, била батарея тяжелых орудий. Методический, размеренный до минут огонь угнетающе действовал на нервы.

Крутов сидел рядом с Еремеевым в окопе.

— Долго еще будем так ждать?

— Ты же сам видишь, — нехотя отвечал Еремеев, — неизвестно, где противник, сколько. Послал разведку, а пока... — Нарастающий вой снаряда прервал разговор. Оба, втиснув головы в плечи, прижались к земле. Всколыхнув воздух, грохнулся тяжелый снаряд. Следом еще два. По окопу, как сквозняком, пронесло запахом взрывчатки. Забарабанила вскинутая взрывами земля, провизжали осколки.

— Сволочь... — отплевываясь от пыли, проговорил Еремеев. — Смотри, как пристрелялся... Батареей...

— Ну, так как, двигаем? — взялся за свое Крутов.

— Вывести людей под пулеметы не хитро...

После целого дня напряжения трудно заставить бойца оторваться от траншеи. Все тело, каждая жилка требуют отдыха хотя бы и в окопе, пусть даже и под огнем. Крутов это понимал, но он здесь для того, чтобы приказ командира полка выполнялся.

— Выведем людей вперед, противник сам покажет себя...

— Отстань. Сам знаю, что делать! — сердито ответил Еремеев.

— Хотите отсидеться? — вспылил Крутов. — Разведка так же где-нибудь боками траншею отирает, а вы? Приказ обязаны выполнять или нет?

— Видишь, соседи молчат, а мы что?.. Ночь!

Первый раз за долгую службу в полку ссорился Крутов с человеком. Он понял: комбаты чувствуют общее затишье и думают просидеть ночь спокойно. Оправдаться потом легко: не мы одни сидели — все. Рывком выбросившись из окопа, Крутов помчался к командиру полка.

— Прикипели комбаты к траншее, никак их не сдвинешь, — доложил он Чернякову. — Правда — ночь, не знаем, где противник, не видим его, но и он нас не видит. Значит, можно просочиться, незаметно напасть. Самое время для наступления, пока противник не пришел в себя, днем будет хуже...

— Ты прав, — что-то обдумывая, сказал Черняков и вызвал к телефону Еремеева.

— Что ж это вы? Я на вас надеялся...

Еремеев что-то говорил в оправдание.

— Хорошо, подождите! — Отложив одну трубку, Черняков взялся за другую. Ему ответил начальник оперативного отделения дивизии, майор.

— Разбудите генерала, я с ним посоветуюсь, — попросил его Черняков.

— Только лег, не велел будить, — сказал майор. — О чем там советоваться? Наступайте. Задача прежняя, и ее никто не отменял.

— Другие-то молчат, — возразил Черняков.

— Что вам на других смотреть, — как можно убедительнее сказал майор. — Спросится-то с каждого порознь. Вы начинайте, а я и других подшевелю!

Черняков стал разговаривать с комбатами, а Крутов снова пошел в батальон Еремеева. Комбат к этому времени перешел из траншеи в немецкий блиндаж. Горела окопная свечка в картонной плошке. Над плошкой у стола сидел телефонист и, с трудом осиливая дремоту, глухим голосом говорил:

— Цветок, Цветок, я — Пальма! Поверка.

Было душно. Бойцы вповалку спали на двухъярусных нарах, кто как сумел примоститься.

— Комбат, — громко позвал Крутов, — приказано поднимать людей!

В блиндаже завозились, на нарах стали приподниматься головы, кто-то спросонок выругался.

Вместе с холодным воздухом в блиндаж шумно ворвался Малышко с разведчиками. Они привели пленного. Молодой белобрысый немец в пенсне и натянутой на уши пилотке испуганно озирался по сторонам.