Воевода Александр подвёл полк к Торжку на рассвете. За дубравою, что зеленела вверх по Тверце-реке, указал отдых, а в город выслал пластунов-соглядатаев, отобрав их из лихого племени новгородских ушкуйников, — таким море Поньтское по колено, не то что Тверда. Один Степан Оглобля что стоит — голова с пивной котёл, рожа багрова и столь сотонинска, хоть страшный суд с него пиши. Воевода строго наказал: не озорничать!

Вернулись, как велено было, к вечеру. Исполнили наказ толково, справно. Воевода обронил слово похвальное, двинул Оглоблю по скуле — не пей мёду бражного на деле! — и повёл полк скорой грунью на Торжок. На ходу раскинул конников по местам: сотню к Тверским воротам, сотню — к Новгородским, перекрыли все ходы и выходы в бревенчатом заборе-стене вокруг города, а главная сила — внутрь!

Половина города была в полях, другая половина затворилась по избам да теремам, лишь купцы томились в рядах торговых. Их-то и выпахали новгородцы из лавок.

— Воевода! Вели Торжок на щит брати! — хрипел в азарте Оглобля.

— Токмо посмей!

— А купцов?

— Токмо тверских! — из облака пыли кричал воевода, пересиливая топот, ржанье, визг.

Вместо дневного сна праведного, заповедного, учинили новгородцы веселье дивное: пограбили тверских купцов, а когда кто-то из них отпихнулся копьём и убил новгородца — побили всех купцов до единого, а с ними десятка полтора иных тверитян. Наместников Михаила Тверского повязали и привели к церкви. Там, над рекой Тверцой, вече созвали на манер новгородского, там же прилюдно укрепились с общего согласия крестным целованием с горожанами, что будут заедино стоять против Михаила. На том и порешили. Наместников, развязали и пустили в Тверь, а сами стали укреплять город и сели за стенами в ожидании тверских ратей.

Михаил Кашинский вновь сложил крестное целованье Михаилу Тверскому, о чём послал грамоту с наместниками.

Торжок зажил ожиданьем грозы, и, хоть воевода Александр ходил по Торжку в обнимку с торжковским воеводой Степаном, хоть и пировали они на княжем дворе, хоть воинство новгородское и тешило взгляд новоторжцев блеском доспехов, по церквам ставились многочисленные свечи и пелись молебны во спокойствие града. В считанные дни в женскую обитель пришло постригаться столько девиц, сколько не приходило и за три года. Никто не говорил об опасности вслух, каждый думал, что страх перед Тверью только в нём одном, но весь Торжок помнил: свобода от Твери обагрена кровью.

Голодный год заставил многих забыть гордость, тщеславие, мелкие обиды, думы о новых избах, теремах, нарядах для жён и коней. Голод напоминал о тленности многих людских устремлений. Потому, должно быть, Михаил Кашинский здраво помыслил: не может Михаил Тверской вновь поднять на войну рать свою — два раза в один месяц. Раньше осени, по его расчётам, не должно быть нападения. И Торжок тоже не сбирал своё удельное воинство, занятое мирными делами. Но не таков был Михаил Тверской.

31 мая огромная сила в четыре полка подошла к Торжку. Был сухой ветреный день. Накануне служили водосвятный молебен по всем церквам, опасаясь вновь засухи, и вот с ночи задул упорный ветер со стороны солнцепада — из гнилого угла — значит, быть дождю, только бы нашла туча. Но туча пришла с полдневной стороны, и грозила эта южная сторона большим суховеем...

Михаил Тверской похватал у города земледельцев, но не пленил, не убил, а послал в город и велел сказать воеводе, чтобы тот выехал к нему в стан.

Никто не выехал.

Михаил послал своих послов и велел сказать им слово своё к воеводе и ко всем новоторжцам, что он-де не держит большого зла на них, но велит выдать тех, кто бил и грабил тверских людей. Послы вернулись ни с чем, а на стене объявился воевода Александр и потребовал подъехать на разговор самого Михаила Тверского.

Это было неслыханно: новгородский воеводишко вызывает под гнилую деревянную стену великого князя Тверского. Михаил походил по просторному, пустому шатру (он не думал надолго останавливаться в нём), потом позвал племянника и послал его под стены Торжка.

— Скажи, Митька, этим новгородским толстосумам, чтобы выдали... Нет! Пусть горожане выдадут мне новгородцев, понеже смерть людей наших новгородское дело.

— А коль не выдадут?

— Торжок на щит возьму!

Победитель Кистмы взял двух конных стремянных — по левую руку слуга, по правую слуга — и подъехал под стену Торжка. Кричать долго не пришлось: за полем следили, и вот уж снова с застенного помоста-раската послышался голос воеводы новгородского:

— Чего наехал?

— А ничего — вот чего! Подай сюда князя, не то — посадника какого ни есть!

— Изыди, оплёвок тверской!

— Пузо новгородское! Не заслонить тебе Торжка окаянного!

— А тебе, козёл тверской, не сносить башки!

— Блевотина пятиконецка! Неурядица вечевая!

— Рванина тверская! Приступи до меня — я те кусок кину, хоть хлеба отведаешь перед смертью!

— Приступлю — порушу тя, вонищу рыбью!

— Причащался ля ноне? — всё повышая и повышая до крика голос, спрашивал со стены воевода Александр: заметил, что внизу слушают его жители, уже не раз а глаза называвшие его спасителем.

— Не сотонинска то забота!

— Тогда окстись пред смертью!

— Не визжи, веприна супоросна! Выходи в поле, коль смел!

— А я тя и тут!..

Воевода взял из рук сотника лук, выдернул стрелу из колчана и, не целясь, высвистнул стрелу. Митька заранее сжался, подняв щит перед собой, и тотчас почувствовал резкий глухой удар — стрела рассекла кожу шита и почти проклюнула деревянную пластину.

— Ну, погоди! — только и выкрикнул Митька, пока разворачивал коня, и прикрыл спину щитом.

Вслед неслась уже непристойная ругань и несколько стрел жарко прошипели с левого и правого бока.

Михаил Тверской всё видел и почти слышал — так близко был поставлен к стенам его шатёр, но всё же для порядку спросил племянника:

— Ну, чего привёз?

— Новгородский воевода все дела вершит!

— А князь?

— За стену канул!

— Чего он те изрёк?

— Матерно изглаголал!

Михаил Тверской окинул воевод своих неистовым взором:

— Торжок — на щит! Трубите!

При первых же звуках труб на стены Торжка высыпали защитники, новгородцы и свои, новоторжцы. Появился и воевода. Ему, пережившему не раз гнев и на смешки князя Тверского, было в тот день не до веселья. Велика сила в новгородском полку, хороша в Торжке крепость-детинец, но сила Твери, кажись, больше.

А за дубравой, что зеленела выше по Тверце, не умолкали трубы. К шатру князя Тверского — к жёлтому стогу шёлка, шитого алыми маками, — придвинулся конный полк.

— Что делать станем? — спросил Степан Оглобля воеводу.

— Не дам Торжок в обиду!

— Созову город на стены да врата затворим крепче...

— Отвори, Степан, врата! Поведу полк свой в поле, дабы не причинять худа Торжку. Выйду с полком и поражу их с божией помощью!

— Достанет ли силы, Олександр Абакумович?

— Достанет, Оглобля! Доводилось мне аж немцев бивать, а те от пяты до маковки в железах. Воевода в последний раз глянул со стены на полк тверичан, уже развернувшийся и заслонивший шатёр тверского повелителя, почуял, что сила там больше, но не дрогнул и бровью — решительно кинулся к лестнице и вниз.

— Оглобля! Чего на баб воззрился? Всем на коней! Рраствори ворота-а-а!

Илюха Баев мигом накинул на рожон копья две верёвочные петли, что были продеты в полотнище, и хоругвь с образом богородицы, шитая золотой канителью, взметнулась над рядами. К воеводе с правой руки подъехал сотник Травин, слева подправил коня каменщик Неревского конца Никита, севший за сотника. Илюха Баев размахивал стягом, овевая начальство, себя и Оглоблю волнами прохлады: солнце было высоко, оно прокалило латы воинов, и жар, которым пылали они, смешивался с душным теплом конских крупов, запахом сыромятной упряжи, кожаных щитов, крытых слоями толстой бычьей кожи.