В тот момент, когда Тютчев и Серебряник вели свою пятёрку мимо лавок ювелиров, толпа неожиданно нахлынула туда и остановилась, ропща, переталкиваясь, но никто к лавке не лез, опасливо поглядывали на растворенную дверь, занавешенную циновкой. Тут же, у самой двери стоял белый конь под чёрным, шитым серебром седлом. Серебряные, начищенные стремена горели на солнце ослепительно и перекликались с серебряными бармами на кожаном очелье коня.

— Углан! Углан![51] — твердили в толпе.

Больше сотни потных, вонючих тел нахлынуло, чтобы взглянуть на крупного военачальника.

Вот он вышел. Невысок, сутул, лицом немолод. На кисти руки висела короткая плётка-нагайка, в другой руке он держал голубой свёрток с дорогой покупкой. Не замечая толпы, углан ловко сел в седло и тронул коня на мгновение раньше того, как нога поймала стремя. Теперь он поднялся над базаром, и тут кто-то крикнул из толпы:

— Бегич!

Углан стрельнул туда глазом и увидел рваного нукера, махавшего обрубком руки. Придержав коня, Бегич сунул руку за пазуху, порылся там и кинул калеке серебряную монету. Тот поймал её ртом, как собака.

— Ы-ы-ы-ы! — благодарно зарычал калека, обнажив в страшной улыбке два ряда плотно сжатых зубов.

Бегич ударил коня плёткой и направил его прямо на толпу.

Расступились.

— Квашня! Квашонка! — крикнул Тютчев.

— Тут я! Аль очи у тя на стегне?

— А там чего? — спросил Тютчев, кивая в сторону ещё более плотной толпы, молча стоявшей за лавками ювелиров.

— А тамо полоном торгуют.

Не сговариваясь, все шестеро устремились туда, лишь Елизар помрачнел и неохотно пошёл за ними. Дорогу ему пересекла подвода с большими корчагами. В этих глиняных посудинах возили воду с реки, потому что в большом пруду вода для питья не годилась, — возили и продавали. Елизару хотелось пить. У него была единственная серебряная монета, которую он нашёл на берегу сарайского пруда несколько дней назад. Он вынул её, посмотрел, Это была вполне ходовая монета чагатайского государства, отчеканенная каким-то царьком Буян-Кули в 1351 году. Прошло всего двадцать лет, но царька уже и не помнят, а чеканил и думал, поди, что увековечил имя своё... Елизар опустил монету в гаманок — не решился: вдруг торговец не даст сдачи. А тут ещё снова появился углан Бегич, его тоже поманили корчаги с водой. Окликнул. Остановил торговца, навис конём над подводой. Хозяин воза, татарин, кинулся в передок за ковшом, обронил с головы аську, но не стал подымать её, второпях зачерпнул воды и, кланяясь, подал Бегичу. Гордый углан принял ковш, но вместо благодарности — денег от него торговец и не ждал — удар плёткой по обнажённой голове. Воду Бегич не стал пить, поднёс ковш к морде коня. Тут же развернулся и поехал к воротам базара. Никто из набежавшей опять толпы не удивился, не удивился и Елизар. Он знал: Бегич ударил татарина за то, что тот посмел стоять перед ним без шапки.

Кметей удалось отыскать среди большой толпы, окружавшей просторные арбы, на которых сидели пленники. Сидели они и на земле. В самой середине было оставлено место, небольшой смотровой пятачок, по которому пускали пройтись пленника или пленницу. Подойти близко к своим Елизару не удавалось, его сносили влево всё дальше и дальше. Он зашёл с другой стороны и полез в гущу. Оттуда доносились голоса.

— Изыди, козёл тверской! — услышал Елизар голос Тютчева.

— Собака! Раздвою тя!

— Вали! Двои! Токмо чти наперёд: две аль едина глава у тебя на раменьях сидит? То-то! Разгулялся, козёл!

Тютчев ругался с сыном тверского князя Михаила — с Ванькой. Тот был пьян, в русском, шитом серебром кафтане и в татарской аське, шитой на собольем подбое и надвинутой на пьяные глаза. Ванька кривил широкий, как у батьки, рот. Зелень с пьяной кровиной брызгала из глаз. Он держал молодую армянку за косы, намотав их на правую руку. Его дружки-татары, видимо сынки тысячников, ждали, вожделенно взирая на мраморное лицо пленницы, оттенённое чернотой волос. Им не нужна была ни драка, ни спор, им нужна была армянка, которую он купил на утеху себе и им. Они тащили тверского кутилу, но он упирался, как пёс на поводу, тянулся свободной рукой к Захарке. Но тот не из робких.

— Христианку младую купил, ирод!

— Не первую! — куражился Ванька. — Я — не ты, московская рванина!

— Я — рядник пред тобою, ты — князёнок. Ныне в Орде высоко вознёсся да и вырос, дубина, под чёрну матицу, а ума — воробью на един поклёв!

— Раздвою тя!

— Иди, иди от греха! — зыкнул на Ваньку Квашня.

Ванька вроде послушал совета, а точнее — почувствовал, что москвичи тут не робеют, но уйти ему не пришлось: толпа раздалась от криков и в середину въехала арба с новым ясырём. На арбе сидел нищий татарин, вроде тех, что точили зубы на берегу Волги, у переправы. Он вёз четверых малолетних детишек — трёх мальчиков и девочку, а позади, привязанные к грядке арбы, шли две пленницы — пожилая, но ещё крепкая женщина и совсем юная красавица, белокурая, белотелая. Груботканая запылённая рубаха оттеняла нежную шею, руки, крепкие ступни молодых ног.

За арбой вошёл в круг татарский асаул, поблескивая бляхой на шее. Он что-то твердил торговцу. Тот лениво отвечал. Сотник сердился, но торговец не уступая.

Елизар взглянул на Тютчева — тот всё понимал: за молодую полонянку просил татарин дорого.

После короткого молчанья, пока толпа присмотрелась к новому полону, посыпались вопросы. Торговец не успевал отвечать, рассердился: замахал руками, спрыгнул с арбы. Ребятишки — это были его дети — с любопытством наклонились и стали смотреть, как их батька пачкает палец в дёгте с оси. Пальцем этим он вывел арабские цифры на лбу сначала дочери — 20, на лбах мальчишек — по 30. Потом снова намазал палец, оглянулся — один его сын смазал надпись. Татарин вытянулся над арбой, двинул ему по бритой голове и снова написал — 30. Толпа одобрительно загудела: цена была невелика по голодному году. Татарин подошёл к пожилой женщине и написал у неё на лбу 70. Толпа загалдела, заплевалась — дорого. Татарин вниманья не обратил на крики. Он осмотрел палец, добавил на него дёгтю и подошёл к юной полонянке. Испуганно, как овечка от ножа, качнулась она в сторону, но верёвка напомнила ей, что она привязана.

— Рус! Рус! — ворчал татарин.

— Наша! — вырвалось у Тютчева.

Девушка вскинула ресницы, увидала Захарку, такого красивого, гордого, молодого, окатила на миг его серыми глазищами и потупила их, будто схоронила в могилу.

Татарин между тем написал на её лбу цифру — 180.

Толпа несильно загудела. Не плевались, а только щёлкали языками. Лишь сотник заскрежетал зубами и накинулся на торговца с проклятиями. Тот что-то буркнул в ответ, указав рукой куда-то далеко, из чего Елизар понял, что татарину поручено продать девушку именно за эту цену, потому что это не его ясырь, господина, а его ясырь — в арбе. После слов торговца сотник сник, но продолжал ворчать. Торговцу надоели воркотня и придирки, он тоже закричал, подпрыгнул к девушке и стал тыкать пальцем ей в шею. Сотник понимал. Ему и смотреть не надо было, но он приблизился и стал внимательно, вплотную рассматривать шею русской полонянки: по морщинам на шее — только на шее! можно безошибочно определить возраст человека. Но какие там морщины!.. Сотник всё же не унимался, сопел, высверкивая взглядом на торговца. Кто-то поддержал сотника из толпы, раскаляя страсть. Торговец снова подскочил к девушке, хотел задрать ей подол рубахи, но она ловко устранилась. Тут подошли сразу двое — Ванька, тверской князёнок, и ещё какой-то пожилой татарин, из купцов. Этот купец был поважней, видать, сотника. Он отстранил его от торговца, потеснил Ваньку, обходя девушку. Зашёл снова спереди, протянул толстую, короткопалую руку к груди и раздёрнул рубаху. Не успела девушка вскрикнуть, как он ухватил её за волосы, отвёл голову чуть в сторону и так держал, рассматривая обнажённую грудь. С неожиданной бережливостью он огладил грудь ладонью, обводя её сверху вниз и чуть придерживая снизу, будто лампадный стакан проверял — не подтекает ли? Сотник и Ванька обалдели, сунулись смотреть.