— Мати родная... Стой! Стой, окаянная!

Удивленья достойно было, как проворно молодая татарка выскочила наружу, но ещё больше подивился Елизар, когда кинулся вослед за ней и увидел её уже в седле. Она хлестнула коня — тот дёрнулся и тотчас остановился, едва не упав: Елизар связал ему ноги. Татарка побелела лицом и со страхом, с мольбой глядела на высокого русского, уже догадываясь, что произошло там, за увалом, но ещё не покоряясь судьбе.

— Почто слёзы в очах? Почто страшисся?

Он осторожно, но крепко взял её за бока и выседлал, но не опустил на землю, а держал, прижав к груди и глядя в её крупные чёрные глазищи, то и дело стрелявшие в стороны, рассматривая плотные, гладкие волосы, шею, молодую, красивую, сладко пахнущую травами.

— Ишь, как ладна и благовонна, — бубнил он, принюхиваясь к ней, а ладони ощущали тугое, ещё стянутое испугом юное тело. — Ишь коренья какие нашла благоуханные. Не к свадебке ли ладилась? То-то! Вот она, судьба-то: попалась пташка степная — привыкай к клетке...

Не выпуская татарку из рук, он шагнул к ставке, локтем откинул полог, вошёл внутрь.

— Ну, не верещи, коли так судьба повелела! — грозно прорычал Елизар, а потом уж тише заговорил по-татарски.

Во сне ему привиделось, что конь коснулся головы. Он проснулся от громкого фырканья и прикосновенья к волосам. Вздрогнул, открыл глаза. В ставке было сумрачно. На опорном коле висел, еле видимый, "брат хозяина" — саягачи, а в распахнутом пологе входа торчала голова коня. Елизар вскинулся, тронул рукой тёплый ещё войлок слева от себя, но женщины рядом не было.

— Халима! — позвал Елизар громко и почувствовал в ответ, как её рука легла ему на лоб. Он повернулся, запрокинул голову и различил её в полумраке. Она сидела, поджав под себя ноги, в одном халате из розового алтабаса[1]. У самого его виска слоновой костью светилось её колено. Она сидела с ножом в руке.

— Халима! — Он испуганно приподнялся, но тут же в смущении лёг снова: женщина отрезала конец верёвки и привязывала его к палке. Он уткнулся лицом в полу её халата, но она провела ладонью по волосам, отросшим до самых плеч, и легко, без помощи рук, поднялась — так легко, как это умеют только женщины Востока, чуть качнувшись телом вперёд.

— Халима, прогони его! — пробурчал он по-русски. Она, верно, поняла и отогнала коня от ставки.

Войлок, мокрый от ночной сырости, слегка подрожал и затих. Елизар понял, он знал, что палка на верёвке, которую прилаживала Халима снаружи, это седер — запрет: входить постороннему нельзя. Такие знаки татары вывешивают на ставках больных, но этим знаком пользуются и молодожёны...

"Малоумная, — думал Елизар с жалостью. — Мнит, поди, что мы тут с ней долгую жизнь заведём". Тут же он жёстко прищурился, кляня себя за неосторожность: татарка могла его сонного зарезать!

— Халима! — позвал он требовательно.

Она вошла и покорно легла рядом, забившись под шубу.

— А почто ты меня не зарезала? — спросил он снова по-русски и взял нож, оставленный ею.

Она поняла. Посмотрела ему прямо в глаза — близко-близко, воззрясь ему в зрачки, потом схватила нож прямо за лезвие. Он испугался за её руку, отпустил, и она отшвырнула нож.

— Вельми ты хороша, Халима... Сколько заплатил за тебя твой жених? Вопрос он задал по-татарски.

— Дорого, — ответила она и, похоже, не лгала.

— У него много жён?

— Он взял пять жён своего отца. Отца убили в Персии...

— И свою мать взял в жёны? — изумился Елизар.

Она отрицательно покачала головой. Лицо было плохо видно в полумраке ещё не проступившего утра, а свет луны почти не проникал в ставку через узкую щель полога, но он угадал, что Халима тоскует.

— Ты меня продашь? — спросила она.

— Того не ведаю, господь не умудрил, да и не доводилось мне бабами торговать... — промолвил он задумчиво, забыв, что снова говорит непонятно для неё.

— Ты меня продашь? — повторила она.

— А что за тебя дадут: ты теперь не девка... — пояснил он по-татарски.

Она закрыла лицо ладонями, круглыми, с пухлыми пальцами, привыкшими сызмала доить коров, ставить в степи и на телегах ставки, делать войлок, смазывать телеги, запрягать быков и управлять телегами в кочевьях и походах — вершить эти важные дела татарской женщины... И в то же время — Елизар знал это хорошо — какими бы крепкими и умелыми ни были эти руки, они не могли устроить свою судьбу: в Орде никто не принадлежал себе, а девушек и женщин хан волен забирать бесплатно сотнями, отбирая их на ежегодном празднике, волен раздавать излишки своим эмирам, угланам, темникам, сотникам... А какая избежит его всевидящего ока, ту продадут в жёны без спроса и разбора...

— Эх, Халима, Халима-а... Пропало твоё трепало! Ну да ладно, бреди уж до своих, а мне на Русь пора. Чего воззрилась? Сыт я вашею Ордою, и Персиею, и Сурожью... Сыт по самое горло!

Он приодёрнул на себе рванину, поворошил волосы, раздумывая, не забыл ли чего, но всё добро его было при нём, Вспомнил дорогой нож, отыскал его в тёмном углу, вложил в богатые ножны и пошёл к коню. У входа он обернулся и увидел, что Халима засуетилась по ставке, подбирая какие-то тряпицы и всхлипывая, как ребёнок.

"От-то мутноумная баба!" — подумалось ему.

Конь лишь попрядал ушами, но не отслонился, даже не переступил, видать признал его за хозяина, покорно дал себя взнуздать, оседлать, потрогать за морду.

— Морь, морь, добрый ты морь[2], — вполголоса говорил Елизар, а сам думал о Халиме: "Токмо не завыла бы..."

Он поймал левой ногой стремя, тяжело бросил своё длинное тело в седло.

— Прощай, Халима! — И тронул коня.

Позади шоркнул полог ставки и послышался вскрик, короткий, как при уколе, но воя не было. Он оглянулся — Халима семенила за ним изо всех сал и ещё волокла большой квадратный мешок — каптаргак.

"Отста-анет... Ну и мутноумная баба, ей-богу!" — изумился Елизар и подбодрил коня уздой. На берегу реки он вновь оглянулся — семенит! "Вельми горяч показался, поди... — призадумался Елизар в мужской гордыне, но не ухмыльнулся и тут же подумал о ней: — Ужели Руси не страшите"?"

Халима подбежала и ткнулась мокрым лицом ему в колено.

Елизару стало жалко её. Он протянул руку и забрал её кисти в свею ладонь, отвёл другой: рукой лицо её, чуть запрокинув вверх, и наклонился к ней. Гуты её, полные, как крымские вишни, были солоны и горячи.

— Вельми добра ты, Халима... Я отмолю свой грех, а тебя окрещу... — Ей не требовалось перевода, и он, понимая это, уже неожиданно для себя сказал по-персидски: — Курет-ум-айн[3]!

Других слов в ту минуту у него не нашлось.

— Ну, иди ко мне! — Как ребёнку, он протянул ей руки, а она тащилась с мешком, наполненным тряпками и костями, не доглоданными её женихом. "От-то дурной обычай", — усмехнулся Елизар и сказал по-татарски:

— Брось каптаргак! Вонищу прескверную! Будет Русь — будет и пища!

Халима поняла и всё же вынула из мешка ком сыра — зеленоватый камень. Хурут — овечий сыр — сушили кочевники солоно и крепко, он хранится столетия и всегда насытит в походе. Его растворяют в воде, потому что татары не пьют чистой воды... Она деловито сунула сыр в суму у седла и решительно протянула к нему руки.

"Ой, пропало бабино трепало-о! — весело и греховно подумалось ему о самом себе. — На Русь с. татаркою! Господи, укрепи и направь на путь истинный..."

На одном коне, в одном, седле они подъехали к пологому берегу, что был ниже той лощины, пустили коня вброд. Вымокшие, весёлые, оказались на русском берегу. Издали, из той лощины, где осталась дорогая, сердцу Халимы ставка, доносился скрип коростеля, а из обширной низины северного берега, от изморозно-белых стволов березняка, из сырого весеннего подлеска долетал печальный крик чибиса. Вчера он накликал поначалу беду, потом — нежданную радость, а что он пророчит на завтра?