— Эва, ногам-та месит! Тпрру-у! — Захарка уловил ногу — Эва как: коня куют, а жаба лапы подставлят! Так и подставлят лапы-те!
Тиун давно бы сорвался на озорников, обративших важное дело на смех, но он и сам радовался делу рук своих: напоил ордынское воинство, а особенно Сарыхожу, как повелел великий князь. Только собрались посмеяться над пьяными иноземцами по старому обычаю — беззлобно и для души, как всё переменилось. Час назад прискакал из Сарая Берке запылённый татарский отряд с неведомой грамотой для посла. Косяк татар в Кремль не пустили, указано было ехать на Арбат, отныне это место всем ханским слугам, что наезжают порой на Русь. Ближние бояре собрались на думу: показать посла в том виде, как он сейчас у колодца, или временно придержать, отходить? Показать поставить под удар в Орде: ему несдобровать от суровой ханской руки, но главное, что ему не будет веры, а княжескому верху стало казаться, что такого посла, коль он идёт на бражный мёд, можно хоть сколько-нибудь да порастрясти в ордынских тайнах... Нет, тут как ни кинь, а выходило, что надобно укрыть Сарыхожу, отрезвить, а потом пустить на Арбат, будто с тяжёлого боярского совета. А сверх того, неведомо никому, что в новой грамоте ханской, и тиун Свиблов получил новый указ: опростать посла, вдохнуть в него жизнь, а не губить, ибо в этом толку нет, Сколько их гибнет от беспощадной ханской руки, а всё равно много...
— Что стали? — взъярился Свиблов с рундука. — Волочите с солнышка вборзе! Отливайте!
Поволокли, Уложили в тень у колодца. Пошла бадья дубовая в осиновую гортань глубокого колодца, так лихо пошла, что новая верёвка задымилась облачком костры.
И пошла потеха.
— В харю качни! В харю, — неслось с рундука. — Знаем, дядька Никита! Знаем!
— На темечко лей! Да помалу пей, помалу!
— Знаем, знаем!
— Зело помыслы широки по себе имеешь, Захарка! Давно ль всё тебе знаемо стало?
— Давно, дядька Никита, когда твоя бабка внучкой была!
— Тьфу ты, частослов окаянной, прости мя боже за гнусно слово... Доберусь до тебя, Захарка! Погоню из гридников за дерзость, восплачешься! Не бывать тебе во кметях, не носить... Да в харю-ту плесните! В харю! Во! Вот так! Во!
Из новорубленой гридни, из оконец, из растворенных дверей, с крыльца, ещё не потемневшего от дождей, смотрела молодая дружина князя, гридня, завидуя двум своим счастливцам, коих возлюбил новый княжий мечник. Быть им скоро в боярской дружине... У гридников сегодня редкая служба: в оба глаза смотреть за двумя пьяными десятниками и за полестней простых, напившихся допьяна. Непривычно, правда, видеть, как развалилось на полу ордынское воинство, развалилось там, где великий князь созывает на большой совет бояр, детей боярских, воевод, сотников, дружины, пасынков, судебные власти подвойских, ябедников, но в первую го-лаву митрополита и московскую епископию... Однако нынче такая служба — не спи, но терпи! Хорошо ещё, не вся сотня ввалилась сюда, а. избранные. Хорошо, что и новый косяк оголодавших с дороги татар не допустили, а услали на Арбат.
Там, в избах, крытых землёй, в длинных конюшнях, крытых соломой, на широких дворах, где земля черна от конского перегнившего с годами навоза, где сладок человеку дух конского пота, ремённой упряжи, издавна останавливались татарские арбы, на которых до Ивана Калиты прибывали длинными обозами ордынские баскаки за данью на Русь. Там меняли они колеса, истёртые, изломанные многовёрстьем, готовясь в обратный путь, отягчённые данью... Арба — телега да ат — колесо сошлись в московском просторечии в единое слово: Арбат. Там и поныне кормится и поится Орда. Вот и в сей жаркий день повезли возами пиво, мясо, печиво... Едят и пьют татарские конники, стреляют прижмуренным глазом на злачёные купола церквей, на белокаменные степы Кремля, неожиданно ставшего неприступным. Теперь в Кремль войти можно лишь повеле московского князя или хитростью, но не силой. А совсем недавно стоял среди московского Кремля ордынский двор, неприкосновенный остров Золотой Орды. Но сгорел двор, и на его месте хитроумный и ловкий русский митрополит выговорил у хана за исцеление ханши Тайдулы построить Чудов монастырь. Митрополит Алексей свершил чудо: вернул несчастной женщине зрение... Ордынцы до сей поры жалеют, что утратили свой двор посреди Кремля, да ещё в центре самого сильного русского княжества.
А теперь тихо на Арбате. Мечут ордынцы недобрые взгляды на Кремль, и ни песен, ни гортанных криков. Молчание. Затишье перед грозой...
Но Русь ждала иную грозу — живую, с дождём и свежим ветром. Иссохшая земля ждала воды, люди ждали от земли хлеба. Седьмую неделю не упало ни капли дождя. Травы, едва поднявшись на весенней влаге, посохли. Яровые хлеба, еле пробившись сквозь корку земли, пожелтели, закаменели. Половина прошлогоднего урожая ушла под снег, рано выпавший, немало разграбил Ольгерд, а теперь — засуха. Ещё была, ещё оставалась надежда; если пройдут дожди, ещё можно поправиться. По церквам служили водосвятные молебны, но небо, с утра до ночи затянутое белёсой жаровой хмарью, оставалось глухим к молитвам. Отцы церкви винили за эту напасть грешников, стригольники всё громче кричали на папертях и по улицам о прегрешениях отцов церкви. Церковь Николы Мокрого на Великой улице ломилась от прилива страждущих и просящих, но и этот святой не послал дождя.
В ответной палате сидели бояре и воеводы в одних рубахах. Теремные оконца были растворены настежь, но и здесь, на высоте княжего дворца, стоявшего на самом верху кремлёвского холма, не было ветра. Душно в палате. Рубахи раскрыты на груди. Пот струится по спинам. Смола на стенах терема потекла. Запахло сосновым бором в ответной палате, как в сенокосную пору.
От Фроловской башни, от ворот, прискакал сотник. Тиун Свиблов не пустил его в терем — не по чину сотнику: всего-навсего из пасынкового полка. Расспросил сверху. Оказалось, ордынцы всей сотней вернулись с Арбата и вновь требуют посла Сарыхожу. Тиун довёл князю и боярам ту новость.
Дмитрий не стал ни с кем советоваться и настоял на своём: в Кремль не пускать, а для сотни выслать на Арбат четыре воза пищи.
— Напровадь им немедля с Капустиным и гридней три воза брашна и на четвёртом — две бочки пива! — повелел Дмитрий. — А жильём устроятся в избах, по конюшням и так, на дворе по-ихнему, по-степному... Что Сарыхожа?
— Отливают, Митрей Иванович! Отливают, батюшко... Надо бы не отливать: преполно ведро мёду хмельного да пряного вылакал! С перцем! Я сам себе сдумал: дай-кося перцу подбавлю — не устоит!
— В этаку теплынь и без перцу мёд свалит, — сказал Лев Морозов, ещё сильнее прежнего разгораясь крупными ушами.
— Истинно свалит! Помню, в запрошлом годе...
— Подыми посла до вечернего звону! — строго наказал Дмитрий, останавливая болтовню Свиблова.
— Небывалой страсти жара! — сказал Кочевин-Олешинский.
— Небывалой! — поддержал его Акинф Шуба. — Старики сказывают, со стародавних времён не бывало жары подобной.
— За грехи наши! — истово перекрестился митрополит Алексей. Только утром вернулся он из поездки по митрополии, но пришёл на сиденье, страдая усталостью.
Дмитрий посмотрел на старца, на согбенное, иссохшее в заботах о пастве, о делах княжеств тело его и почувствовал тепло и нежность. Сейчас он по-сыновьему любил старика, ведь это он, митрополит Алексей, в тот нелёгкий, смутный для княжества год нашёл в себе силы сесть на коня и отправиться в Орду, дабы утвердить на главном русском княжеском столе — на Владимирском — московского князя, девятилетнего Дмитрия. Тогда он, Дмитрий, ничего не смыслил и желал одного, чтобы его оставили в покое, не тащили в ответную палату княжеского терема, не сажали пред хмурым боярским сиденьем, не пугали бы Ордой, пред которой-де надобно денно и нощно держать ответ в делах княжеских. То ли дело в отчинных деревнях! Табуны, соколиная охота, звериные и рыбные ловы, прохлада чистых омутов, песчано-шёлковые рыбьи плёсы... Вспомнились сёла, где раньше любил бывать, — Напрудское, у самой Москвы, а особенно хороши отдалённые — Островское, Горки, Малаховское, Астафьевское, где какой-то радостью тешилось младенческое сердце, вспомнился отец, тихий, болезненный, пугавшийся крови даже на охоте, и лёгкая, но неуместная тоска западала в душу, как тогда, во младенчестве, перед обязательными боярскими сиденьями. Тогда вся родня и мать, княгиня Александра, а особенно митрополит Алексей мягко, но неуклонно твердили ему: ты — князь, наследник отцова и дедова престола! Твердили, что от Мономаха идёт род его, что сам великий Александр Невский, прапрадед его[28], тоже в малы лета заступил престол и славно правил, был благочестив, бояр-де чтил, званьями да землями их тешил и не кобенился... В те первые годы княжения он недолюбливал старика митрополита, но с годами всё ясней становилось для Дмитрия его значение в делах церкви и государственных. Он был едва ли не единственный, кто вживе держал ту единую и важную для Московского княжества нить, что соединяла времена Ивана Калиты и время его, Дмитрия...
