— Зломыслию противокняжему подвержены, окаянное отродье!

— Уймись!

— Я за княжу честь...

— Молчи!

А от приземистой избы под дерновой кровлей торопилась моложавая, статная баба в холщовой однорядке, в синем платке, повязанном до самых бровей, и босая. Она глянула из-под ладони на княжий полк и поняла, что где-то там остался её сын. Она увидела его за пнём и кинулась, как в огонь, как в дым, к облаку оседающей при дороге пыли. Дмитрий велел трогаться воинству. Полк двинулся, как цепь на валу колодца — ряд за рядом, и казалось, что княжьи воины, князь и его воеводы убегают от бабы, от её гнева. Она схватила малыша, прижала к себе, и только тут послышался его плач — дрянью вырвался наружу. Крепкий оказался ребёнок, до матери вытерпел! Дмитрий невольно оглянулся и увидел, как мать уносила своё дитя, отирая и целуя рассечённую голову, а у избы в тени сосны стоял мужик, верно отец. Широкую рубаху на нём пошевеливал ветер. Он стоял неподвижно, опущенные руки его тянулись к земле в обманном и страшном бессилье.

Владимир Серпуховской проводил брата до первых подмосковных перелесков. Дмитрий сам поторапливал вернуться его в осиротевший стольный град и уже снял шлем, готовясь к прощанью. Остановились. Серпуховской молча смотрел на поредевшие леса — всю зиму возили москвичи деревья на избы — и ждал, когда Дмитрий заговорит. Молчанке затянулось, и Серпуховской заметил со, вздохом:

— Истаяли до дыр, леса-то!

— Не досадуй, — успокоил Дмитрий брата. — Зато люд — московский посад и сёла взградит.

Серпуховской тоже снял шлем, но прощаться в ту минуту им не пришлось: в задних рядах послышался ропот. Дмитрий с ближними привстал в стременах к увидел, что вослед им скачет во весь опор целая сотня на косматых степных лошадях — татары! Выше голов, выше пыли металось в воздухе поднятое на копьё тёмное жало конского хвоста.

Гридники, окружавшие князя, первыми вынули мечи, но Дмитрий остановил их и велел трогать вперёд, однако коня пустил лёгкой грунью, и татары вскоре настигли княжий полк. Они что-то выкрикивали по-татарски и по-русски, но Дмитрий не останавливался, и, лишь когда они обтекли москвичей справа, где обозначилась большая поляна, и выскакали вперёд, Дмитрий поднял руку и остановил полк.

— От Сарыхожи, — буркнул Серпуховской.

— По всему видать... — так же тихо отозвался Дмитрий.

Сотник татарский вытянул конников вдоль дороги, сам же выехал на середину и улыбался издали. Перья яловца на шлеме трепетали по ветру.

— Ишь, зубозев окаянной, — посол посла, а сидит, ровно те сам хан! остро щурясь, сказал Боброк.

— Немного не застали в Кремле, — обронил Бренок.

— Оно и лучше: без застолья с дороги спровадим! Михайло!

— У стремени, княже!

— Поговори-ка ты с послом Сарыхожи... Да не так! Возьми гридников на обе руки, а мы поглядим!

Бренок почувствовал, как седло уходит из-под него: никогда не доводилось ему править такую службу. Румянец волнения заиграл на скулах княжего мечника. Он выскакал на сторону, пронёсся вдоль полка и высвистал к себе двух сотоварищей — Захарку Тютчева и Арефия Квашню, вымоливших великую честь — поход с кметями и большими боярами.

— Захарка! Чего рыло вытянул? Правь ко мне, живо!

Захарка, поплёвывая, выправил к Бренку.

— Орехи жрёшь во походе? А един почто? Где Квашня?

— Тута я, Бренок! Во! Пред очима твоима!

— Очима твоима! — передразнил Бренок. — Коль проворонишь чего — мечом сим уполовиню! — И тронул свой меч.

На ходу разобрались: Тютчев — на правую руку Бренка, Квашня слева облёг коня княжего мечника. Сбруя всех трёх коней была не из ражих, но выбирать сейчас было не из чего.

— Чего велишь, княже? — приостановился Бренок.

— Испытай, Михайло, чего им надобно?

Бренок кивнул. Он лишь кинул углом глаза на полк князя, увидел многотяжкую массу железа на плечах, на головах, в руках дружинников, плотный частокол копий и смело выехал к послу.

То, что эти трое — молодые из молодых — выехали к послу да ещё двое откуда-то из хвоста полка вывернулись, этого татары не могли не заметить. Посол ядовито улыбнулся в лицо Бренку.

— Толмач есть? — выкрикнул княжий мечник, но голос сорвался от волнения.

Посол вновь улыбнулся, и Бренок увидал на растянутой губе его белую полосу — омертвевший шрам, потом услышал ответ по-русски:

— Я сам толмач!

— Толмачам не пристало во главе сотни да ещё по чужой земле скакать!

— Я асаул и толмач, — чуть припепелил улыбку татарский сотник. Он небрежно расстегнул богатую дыгиль[24] и достал бумажный свиток.

— А не ханов ли ты вычадок? — дерзко спросил Тютчев.

Бренок двинул его локтем — наперёд батьки в пекло не лезь! — и вновь спросил посла:

— Ну, и чего те надобно?

В ответ посол тронул косматую лошадь. Блеснула начищенная до блеска крупная медная бляшка — знак сотника на шее, и посол протянул грамоту. Порядка никто из Бренковой троицы не ведал, и потому свиток был тут же развернут.

— Князю отдать надобе! — испугался Квашня.

— А може, там лягушка какая сидит? — усомнился Тютчев, но Бренок стрельнул глазом назад и понял: грамоту надо тотчас отдать великому князю, недаром послышался строгий кашель Серпуховского.

К полку подскакали разом. Тютчев, знавший грамоту, выпалил на ходу:

— Во Володимер великого князя требуют!

— Нишкни! — нахмурился Серпуховской, уставя белёсый, колючий, как шило, ус на Захарку.

Дмитрий прочёл грамоту сам. Про себя. Так оно и было: Сарыхожа звал опять во Владимир слушать грамоту хана, по которой ярлык великокняжеский передавался Михаилу Тверскому. Помолчал. Покусал неприметно губу, буркнул в бороду:

— Боброк далече?

— Тут я, княже! — послышался голос Боброка. Он держался за спиной князя в первом ряду воев.

— Митрей Михайлович, отпиши ты.

Походный покладник князя, Владимир Пронской, уже отвязывал от тороки седла малый оковец с чернилами, перьями, хартиями и бумагой, недавно прижившейся на княжем дворе. Вот уж он подъехал и спросил, наклонясь:

— Митрей Иванович, на чём писать станем — на хартии[25] али бумагу изведём?

— Много чести! Отпиши на тыльной стороне грамоты ихней: "Ко ярлыку не еду. Михаила в столицу не пускаю, а тебе, послу, путь свободный!"

Дмитрий принял от покладника печать серебряную на цепочке, омакнул её в чернила и собственноручно приложил к белому краю листа.

Троица Бренка уловила настрой князя, и Тютчев развязал снова язык, когда мечник вручил ответ послу:

— Скачите к своему Сарыхоже да скажите, что-де Москва по закону вотчину держит свою!

Вон куда забрал Захарка, в великие таинства посольских речей! Бренок хотел ему отвесить оплеуху, но не ведал доподлинно, дело сказал гридник или снова ляпнул навозину.

Татары резко развернулись, а Бренок всё же укорил Тютчева:

— Помене буесловь наперёд — шея-то у тебя не бычья!

Дмитрий и воеводы молча смотрели вслед татарскому посольству — весь полк невольно повернул головы к Москве, пока Дмитрий молча размышлял о том, что произошло. Воеводы и князь Серпуховской пережидали молчание великого князя, понимая, что это был не простой разговор, не случайная встреча с татарским посланником, а что-то большее, что уже назрело с годами и парило в воздухе, от чего невозможно всё равно уклониться. Многим воеводам московским было это понятно, но что вот встреча на дороге с посольским разъездом станет началом новых отношений с Ордой, никто, даже сам Дмитрий, не знал.

В этот час не знал своей судьбы и ещё один человек — Иван Вельяминов. Подросток только что догнал княжий полк, пропылил вдоль конных воев, но, едва поравнявшись с отцом своим, что был в голове полка, рядом с князем, он стремительно сорвал коня с места и помчался в сторону Твери, к Кучкову полю, что раскинулось левее дороги на Переяславль-Залесский. Мелькнули по передним рядам его узко поставленные глаза, на миг показалась под тонким носом улыбка, и вот уж он загорбился в седле, как отец, полетел туда, где только что коршун ударил в воздухе голубя. Никто не понял, зачем он погнал туда коня, только Дмитрий смотрел в ту минуту задумчиво вперёд и видел в воздухе коршуна, как упал он вместе с голубем на землю. Иван Вельяминов тотчас вернулся, держа в руке мёртвого коршуна.