На месте, где должна была находиться вся семья, были только Амалия, Эмма и Нелли, но и они были не совсем на месте, не в Троицком, на улице Максима Горького. Они переехали в Барнаул. От Сильвии они получали редкие письма, порядочно выпачканные тушью (цензура), из которых следовало что она и ее Нахтигальчик живы, что она строит свой Чуйский тракт, а он работает парикмахером, как он шутил сам, елки стрижет. За четыре года им так и не привелось свидеться, и теперь они с нетерпением ждут встречи, возвращения домой, в семью и соскучились по всем неимоверно.

О смерти сестры Мари-Катрин и ее мужа Андрея они получили официальное извещение, а о судьбе Карла им стало известно благодаря письму Адольфа, которое вручил лично в руки Эмме посланный им человек, так как она одна оказалась на месте в это время. Там находился и приказ о награждении Пантелеева за предательство, подписанный вездесущим Нечипуренко, и сообщение о том, что Пантелеев получил по заслугам. Об Ирме, жене Карла, и их сыне Эдуарде не было известно ровным счетом ничего. Анна-Мария Шмидт, в девичестве Циглер, не пережила первую военную зиму, а об отце семейства, Эмиле, читателю уже известно, но им самим – еще нет. Балапан-Роберт прибыл в Барнаул, пересел в другой поезд и проехал до Троицкого. Там отыскал нужную улицу, и, узнав кто он такой, соседи приняли его радушно. Было уже поздно, поезда в Барнаул в этот день больше не было, и он остался до утра у гостеприимных хозяев. Он не мог заснуть от нетерпения и грезил предстоящей встречей. Наконец, утро, и он в поезде, вот и Барнаул.

С замиранием сердца постучал в дверь, показалось, что звонок не работает. Дверь открыла Амалия!

– Роберт!!! – воскликнула она после продолжительной многозначительной паузы, связанной с внимательным вглядыванием в едва узнаваемые, но такие родные черты лица.

Она бросилась к нему на шею… На шум из глубины комнаты прибежали Эмма и Нелли. Тоже прилипли к нему. Потоки слез были неудержимы, в том числе и у Роберта. Представьте, три молоденькие женщины все время войны, в борьбе за выживание предоставлены сами себе, горечь утраты матери, сестры, брата… и неизвестность, неопределенность. Оставалась одна молоденькая женщина и двое детей, теперь уже повзрослевших чуть-чуть, но еще детей. Ни одного мужчины рядом, который мог бы защитить, а в защите они нуждались до сих пор, и с появлением Роберта, с возвращением его из небытия они обретали фундамент, основание, на которое можно опереться. Первый вопрос Роберта был к обеим младшим сестрам:

– Конопушки ваши где?

Они сидели и разговаривали-разговаривали и не могли наговориться, смотрели друг на друга и не могли наглядеться. Когда эмоции немного улеглись, а они не могли улечься более недели, постепенно вернулись к повседневной жизни.

Амалия взялась сделать Роберту документ, тем более что свидетельство о рождении его сохранилось, и это оказалось не так сложно, через Подопригору. Она Роберту рассказала все и добавила, что, мол, отдалась за булку хлеба. Другой, может быть, и осудил бы, но не Роберт. Он сказал ей на это:

– Амалия, Аля, ты святая, даже не смей терзать себя. Спасибо тебе за моих дорогих девчонок, ты такая хрупкая, молодая и неопытная сумела выжить не только сама, но и их сохранить. Ты видишь, что сделалось с нами всеми? Если бы не ты, куда бы я теперь приехал? Это я там жировал, а вы здесь голодали, я там баклуши бил, развлекался охотами, рыбалками и… по другой части, а вас тут изнуряли работой, морили голодом и насиловали… Это меня должна терзать совесть, это… это…

– Ладно, Роберт, ты же был совсем мальчиком, когда все это началось, тебе тоже пришлось через многое пройти.

– Мои страдания по сравнению с вашими – ничто.

– Но теперь при нас есть мужчина и мы за тобой как за каменной стеной. У меня такое чувство, будто бы после такого долгого напряжения всех моих душевных и физических сил, теперь такая Entspannung[19]… А знаешь, что у меня есть бутылка вина, давай выпьем, в первый вечер я о ней и не вспомнила, но теперь… конец всем моим духовным и физическим мукам.

И Роберт стал постепенно втягиваться в повседневную жизнь, приспосабливаться. Она дала слово себе и Роберту, хотя он и не просил ее об этом, больше ни за какой надобностью не обращаться к Подопригоре, но тот не оставлял ее в покое. Поставили под вопрос проживание в квартире, создалась угроза лишения всех прочих благ.

Петр Семиуглов не на шутку влюбился в Амалию, да и та испытывала к нему ответные чувства. Он предложил-таки Амалии руку и сердце, несмотря на ее упорное избегание этого официального момента, и ждал ответа уже несколько недель. Амалия не могла ответить «нет», но и «да» ответить боялась. Так дальше продолжаться не могло. Такая тыловая крыса, как Подопригора, любого фронтовика сомнет, если тому вздумается стать на его пути. Поэтому Семиуглова в дело не посвящали, чтобы не создавать ему неприятности.

Однажды, когда Подопригора был особенно настойчив, Роберт, наблюдавший за ним периодически, «показал ему зубы», то есть вежливо попросил его отстать, забыть про сестру, но тот от такой наглости даже опешил. Какой-то сморчок будет указывать ему, Подопригоре!..

Стало понятно, что этот по-доброму не поймет, и Роберт втайне от сестры стал готовить «операцию по ликвидации». Лиха беда начало… «Сейфулла вряд ли успел узнать, кто его приговорил, он был слишком занят собой перед смертью», – мрачно подумал Роберт, теперь ему хотелось не просто замочить злодея, а чтобы тот знал, за что и кто его приговорил. Прежде чем Амалия сдала ключи от квартиры Подопригоре, где тот расслаблялся, Роберт успел сделать дубликат. Хоть у него уже и был опыт, но еще не богатый, а убить человека все-таки это не дров нарубить. Так прошло более полугода, прежде чем все обстоятельства срослись вместе, и откладывать было нельзя из-за давления, оказываемого этим подонком на Амалию. Она бы не одобрила такие радикальные меры, и Роберт не стал посвящать ее в свои планы. А защитить ее он считал своим долгом, причем защитить любой ценой, любой.

Он проник в квартиру и прождал до самой ночи свою жертву, но Подопригора в этот раз не появился. Тщательно убрав следы своего присутствия, Роберт вернулся домой далеко за полночь. Потом были еще две неудачные попытки. Но вот, наконец-то, его терпение вознаграждено – во время очередного ожидания он увидел из окна квартиры, что Подопригора прибыл. Он вполне мог явиться домой и не один, на такой случай Роберт не был готов совершенно. Он даже не предусматривал такой возможности. Он вошел в подъезд и стал подниматься по лестнице на второй этаж. Роберт спрятался за дверью, зажав в руку массивный бронзовый бюст Сталина, который едва помещался в ладонь. Когда дверь открылась и в нее протиснулась жертва, он со всей силы обрушил Сталина на голову мерзавца. Тот рухнул и не подавал признаков жизни. Роберт заранее приготовленной веревкой связал ему руки за спиной и привязал к ногам, тоже связанным, причем так коротко, что тот выгнулся в дугу, в рот засунул кляп и полил после этого на него воды из чайника. Подопригора очухался и вытаращил глаза на своего мучителя, глаза, полные ужаса. Роберт был хладнокровнее обычного, он сказал ледяным тоном:

– Если будешь паинькой, вытащу кляп и поговорим. Будешь паинькой?

Тот закивал головой с таким же подобострастием, какое он обычно являл к своим начальникам, если не с бо́льшим. Кляп изо рта был вытащен, и Роберт спросил его:

– Кто я такой, тебе известно?

– Да, брат Амалии…

– Ага, такой же фашист, как и она… Надеюсь, у тебя найдутся разумные аргументы, чтобы я не забирал твою жизнь, давай убеждай, времени тебе три минуты.

– Я же помогал Амалии!

– А бескорыстно ты не мог помогать?

– У меня есть деньги, много денег…

– Что ж, начало не плохое, а где? Если вне пределов этой квартиры – забудь.

– Много вне пределов, а здесь тоже есть немало. Тут у меня потайной сейф есть, за портретом товарища Сталина.