– Ну что мы теперь будем делать, Retter[12], как прикажешь тебя называть?
В ответ пес вилял остатком хвоста и преданно смотрел в глаза своему спасителю.
– Спасителем… нет, не пойдет. У нас один Спаситель. Ты будешь Freund[13] (Фроинд).
К ночи пошел дождь. Крыша хотя и мало, но все же спасала от влаги, как обитателей угла, так и костер, который Роберт аккуратно подпитывал дровами. Он ослаб основательно и от болезни, и от голода. Жар прошел, но слабость была неимоверная. Он бы больше уже не поднимался со своего ложа, если бы не нужно было дрова для костра добывать. А для этого необходимо уходить с каждым разом дальше и приносить их получалось меньше, поскольку саксаулы отдавали их еще менее охотно, и теперь целый ствол Роберту притащить к костру не хватило бы сил, даже если бы он обнаружил свободно лежащий, выкорчеванный. Он и Фроинда приспособил для заготовки дров. Пес оказался на редкость сообразительным, верным и покладистым и не отходил от Роберта ни на шаг, покорно волоча приделанные к нему коряги вслед за своим хозяином. В очередной раз в поисках дров Фроинд остановился у одной норки и принялся лапами разрывать землю, но она оказалась плотной и не поддавалась. Роберт вспомнил, как они с другими мальчишками когда-то вылавливали из нор сусликов, но сейчас октябрь, а может быть, даже ноябрь, они все в спячке. Фроинд наверняка своим собачьим нюхом учуял в этой норе такого суслика. Лужи после дождя были повсюду, и, сходив за своим бидончиком, Роберт принялся за дело. Ему пришлось раз 10–12 ходить от лужи к норе и обратно, при этом он наказал Фроинду сторожить добычу. Наконец его усилия принесли свои плоды – выскочил из норы и попытался удрать один суслик, за ним следом другой. Второго Роберт успел схватить за загривок, а первого настиг Фроинд. Восторг был полный у обоих, они обрадовались добыче несказанно, ведь она спасет их жизни! Свою порцию Фроинд уплел полностью, без остатка, вместе со всеми костями и шкурой. Роберт пристроил бидончик над костром, располовинил своего суслика, сняв предварительно шкуру и выпотрошив внутренности, все это тут же слопал Фроинд. Бросил обе половинки в кипящую воду и принялся ждать. Бульон получился наваристым. Мясо было вкусно, хотя и без соли, но зато на соленой воде из «соры», это было такое наслаждение, снова поесть спустя столько долгих голодных дней. За один раз он все есть не стал, оставил на завтра, хотя голод и не утолил. Ему на память пришли рассказы о голоде тридцатых годов, когда пережившие это время люди, жадно набросившись на еду, умирали от того, что отвыкший от пищи организм не справлялся.
Впервые за много дней он уснул почти здоровым сном и в тепле. Проснувшись, сразу бросил взгляд на свой бидончик. Возле него крутился Фроинд. Крутился – да, но прикоснуться к нему не посмел. Роберт проникся благодарностью к верному псу, ведь даже у обученных животных, когда дело касалось еды, отступали все нормы морали. Нет, завтрак был цел. Роберт подкинул дров в костер и пристроил импровизированную кастрюлю. Насладившись едой, он голову и кости отдал Фроинду, тот их мигом проглотил снова без остатка. Впереди был день, полный надежд на новые охотничьи трофеи. Но труды были и в этот, и в следующие дни напрасны, да и вода либо кончилась в лужах, либо замерзла, вперемешку с грязью. Опять наступал голод, и наш юный герой приуныл. Он решил двигаться. Оставаться на месте – верная гибель. И он пошел. Фроинд по-прежнему не отходил от него ни на шаг. Они спали вместе, согревая друг друга. Тепло они утратили, хотя и брали с собою тлеющую головешку, но огонь в ней оказался не такой долгожитель, как в той, из которой его удалось раздуть. Фроинд где-то раздобыл мертвую вонючую ворону, но Роберт отказался это есть. На очередное голодное утро уже не было сил встать, и они остались лежать до вечера и снова до утра. Роберт погрузился в забытье, сквозь которое услышал неистовый лай собак, где-то далеко-далеко, во сне или наяву, он не мог различить. Вернувшись неохотно «оттуда», обнаружил, что здесь, прямо чуть ли не на нем самом, шла отчаянная борьба не на жизнь, а на смерть. Четыре здоровенных откормленных пса со всех четырех сторон нападали на Фроинда, а тот отчаянно отбивался, стараясь в то же время защитить своего хозяина, в чем нужды в общем-то не было, собаки проявляли свой собачий интерес только к Фроинду. Дела его были плохи, и Роберт хотел броситься в защиту с отчаянными криками, но вместо крика получился слабый стон, да и на ноги подняться сил не хватило. Собак это особо не впечатлило, и они продолжали терзать Фроинда. Наконец, раздался конский топот и всадник окрикнул своих собак. Те неохотно, рыча и скалясь в четыре собачьих пасти, оставили Фроинда в относительном покое. Фроинд пострадал изрядно и, расположившись около своего хозяина, принялся зализывать раны, рыча и скалясь в ответ на собак, которые то и дело порывались в бой, но хозяин держал их под контролем.
Хозяином собак оказался юноша лет 16, который спешился и подошел к Роберту, что-то говоря по-казахски вперемежку с русскими словами. Роберт ничего не понял и сразу включился в свою роль глухонемого, но ему как-то стало не по себе, голова закружилась, и он потерял сознание…
Карл[14]
Контингент был пестрый, или все же не особо пестрый. Немцы, главным образом из «рабоче-крестьян» и преимущественно с Поволжья, а оттуда вообще исключительно из крестьян. В основном рядовой и сержантский состав срочной службы, призванный в ряды Красной Армии перед войной, но были и профессиональные военные, офицерский состав. Особенно был активен один летчик, старший лейтенант, Адольф Нойманн (надо же, как не повезло с именем авиатору), который, как и остальные, был снят с фронта, но, в отличие от этих остальных, отказывался снимать офицерские знаки отличия. Даже когда им выдали молотки и гвозди и они соорудили себе примитивные сани из молодого кругляка, в предстоявшем марш-броске он взял руководство на себя, если не считать сопровождавшего их конвоя.
Марш-бросок предстоял длиной в 180 км. Еще здоровые служаки преодолели его если не с легкостью, то без потерь, наивно полагая, что это и есть самое страшное испытание. По пути им встретился старик, который сказал: «Туда идут тыщи, а возвращаются единицы!» Эти слова запали глубоко в душу Карлу. Себе он сказал: «Я буду в числе этих единиц, обязательно, ради сына, ради жены, ради мамы и остальных…»
Лесозаготовительные лагеря Усольлага. Один из них «Тимшер», в котором осталась половина их отряда. Карл и остальные проследовали до лагеря «Чельва». Эти два лагеря, как и множество других, располагались по берегам небольших рек бассейна Камы. Высадившимся в «Тимшере» повезло меньше, им начинать пришлось практически с нуля, а лагерь «Чельва» был уже обжит, обустроен зэками, преступниками: ворами в законе, вне закона, убийцами, насильниками, прочими уголовниками, как и политическими, настоящими, но больше мнимыми «врагами народа», и прочими случайными и не совсем, безвинными и не очень безвинными, но страшно виноватыми жертвами ГУЛАГа.
Предыдущий контингент отправили обживать другие места или милосердно позволили умереть в штрафбатах, а лагерь получили в свое распоряжение старший лейтенант Красной Армии Адольф Нойманн, в прошлом рядовой этой же конторы Карл Шмидт и сотоварищи. Дела поначалу шли не так уж чтоб совсем паршиво. У них было их войсковое начальство, их собратья по оружию были их конвоирами, да и кормили как военных. Но это продолжалось недолго. Конвой сменил НКВД, который гайки закрутил так, что дышать стало трудно. Изнурительная работа на лесоповале, при выполнении непосильной нормы, 600 граммов хлеба и пустая баланда. Энкавэдэшники сразу указали место своим подопечным: «фрицы», «фашистские выродки» и т. п.
В наследство от зэков, кроме колючей проволоки в три ряда и расположенной между ними «запретки», с вышками по углам, получили низкие приземистые бараки, примерно на 300 человек каждый, с глиняным полом, со сплошными двухъярусными нарами по всей длине барака, никаких матрацев и одеял. Посередине стояла буржуйка, которая слабо обогревала барак, с трудом удерживала температуру немногим выше нуля. Домашняя одежда, в которой прибыл контингент, никак не соответствовала уральским морозам – если бывало минус 30, считалось тепло. Нередко бывало и за минус 50. Одежда изрядно поизносилась, в ней и работали, и спали, и ходили в столовую, есть «палянту». Чувство голода никогда не оставляло. Карл, как и все его коллеги, не был способен ни о чем другом думать, кроме «что бы закинуть в желудок, как его обмануть…» Пайку хлеба можно было раскрошить в баланду и варить ее, пока она полностью не разойдется. Получается что-то вроде пойла для свиней, роскошное блюдо. Но тогда не будет пайки к этому «супу», надо разделить ее минимум на два раза, хорошо бы на три, но это уж точно не получится. Если взять с собой на работу обе части, то не устоишь перед соблазном и съешь ее еще до ужина, и тогда точно не уснуть до утра. А если оставить в бараке, могут стащить, «скрысятничать», а это равносильно катастрофе. Перед такой дилеммой стоял каждый трудармеец каждый день. Обленившиеся повара иногда брали на подмогу желающих, тогда те могли поживиться со дна огромных кастрюль хорошо проваренными рыбьими костями, парой кусочков турнепса или горошин, но такое везение выпадало крайне редко.
