Итак, он был подобострастен по отношению к своим вышестоящим и пресмыкался как умел перед приезжающими из области. Был некто Никитин, один из помощников секретаря обкома, желая угодить которому, он и подогнал Амалию. Этот Никитин был вежливый, воспитанный человек, с изысканными манерами, но от его вежливости ее тошнило, его изысканные манеры вызывали чувство гадливости. Бедной девушке деваться было некуда, и она решила: лучше уж с этим, чем с тем. Она была очень красива, и иметь эту женщину было бы за счастье любому юбочнику. Никитин перевел ее в город Барнаул, но так просто она от своей «первой любви» не отделалась. Тот спустя год тоже получил повышение по службе, перебрался в город и не терял надежды на благосклонность, особенно после того, как с Никитина за какую-то провинность сняли бронь и отправили на фронт. Она могла тоже потерять работу и, соответственно, бронь от трудармии со всеми вытекающими обстоятельствами, поэтому пришлось снова оказать благосклонность Подопригоре. К тому времени, правда, он избавился от пародонтоза, а вместе с ним и от неприятного запаха изо рта, но это его не сделало привлекательней для Амалии, он был по-прежнему ненавистен, противен и омерзителен. От безысходности ей порой хотелось выть, нет ни одного мужчины в целом свете, который способен защитить ее от этого монстра. Так думала она.

Роберт не знал, о чем она думала. В это время он руками ловил рыбу из озер, образованных Уралом, охотился на сайгаков, ходил на работу на соляные копи, и если не наслаждался жизнью, то находил ее вполне сносной и немного позже вообще начал ублажать свою плоть.

Таким образом, остаток некогда большой и дружной семьи с горем пополам пережил войну. Эмме исполнилось 15 и ее могли тоже забрать в трудармию, Амалии опять пришлось быть благосклонной к Подопригоре, и Эмме уменьшили возраст на год. Если детьми Эмма и Нелли были почти одинаковыми, то, взрослея, они все больше и больше отличались друг от друга. Нелли была подвижная, предприимчивая девчонка, а Эмма была замкнутой, даже скучноватой… Как начало прибывать мужское население с фронта, у Амалии появился один воздыхатель, бравый вояка, слегка контуженный Семиуглов Петр, который готов был каждый день сделать ей предложение руки и сердца, но этот Подопригора не давал ей устраивать свою личную жизнь, так как имел сам виды на нее, о чем ей недвусмысленно дал понять, и она всякий раз останавливала своего ухажера. Она готова была сбежать со своим фронтовиком куда глаза глядят, но девчат же не бросишь, да и он ей не предлагал убежать, так как капитально обосновывался в городе. Ему выделили комнату в коммунальной квартире, а это немало. Фронтовики и спустя 60 лет после победы далеко не все получили квартиры за свои фронтовые заслуги.

Сильвия Шмидт и Александр Нахтигаль были неразлучны с первого класса. Их посадили за одну парту в самый первый день учебы, и они так просидели вместе семь классов. Учеба была для них делом десятым, и оба в этом особо не преуспели. Они наслаждались обществом друг друга. Поначалу парочку дразнили женихом и невестой, но их это ничуть не обижало, а наоборот, даже нравилось. Спустя какое-то время все родные и знакомые поняли, что это всерьез и надолго и совершенно неизлечимо. Их сверстники, подрастая вместе с ними, втайне стали завидовать. Сильвия любила покомандовать, Александр с удовольствием исполнял любые ее капризы. Случалось – и дрался, а если потасовка случалась при ней, то противникам приходилось туго – Сильвия вступалась и могла лицо расцарапать… Несмотря на то, что в их пятнадцать лет это была все же еще детская любовь, но было ясно, что до гроба. Они ни разу не поссорились за всю свою жизнь. Ее слово было законом и никогда не только не выносилось на обсуждение, но даже не ставилось под сомнение. Он был рыцарь, она – дама его сердца в самом буквальном смысле этого понятия.

В ее доме Александр проводил больше времени, чем в своем собственном, благо жили через огороды. Она же приходила к нему домой как к себе. Будущая свекровь приняла ее и называла уже дочкой, а та всегда была готова помочь по хозяйству или заставить помочь своего Соловейчика, если требовалась мужская рука.

В свои 15 лет они уже были вполне зрелые, но безудержной страсти друг к другу не питали. Они осознавали, что сначала женитьба, а потом все остальное, и поэтому дальше невинных поцелуев дело не заходило. Им и не составляло особенных усилий сдерживать свои порывы и эмоции.

Была ли она красивой? Об этом Александр никогда не задумывался и не считал важным. Для Александра Сильвия была эталоном, и если люди считали по-иному, значит, они заблуждались. Если кто-то думал иначе, у того проблемы со вкусом и неправильно развито чувство прекрасного.

К слову, анекдотец по теме. В тюрьме сидят преступники, сначала случайно осужденные, потом – мелкие преступники, шантрапа, далее опасные, еще далее самые опасные, и в самом конце – Он. Так и Сильвия, по красоте она одна была на вершине пирамиды.

Был ли он достаточно хорош для нее? Этот вопрос ни разу не посетил ее прелестную головку. Подобные сомнения и для нее все равно что ставить под вопрос, хочу ли иметь братом этого брата или отцом именно этого отца. Лишь друзей можно выбирать, а родственники – это приговор. Он был больше чем родственник, он был частью ее сущности. Лишиться его равнозначно удалению важнейшего, жизнеобеспечивающего органа своего организма, важнее руки или ноги, например, сердца или головы. Это же был ее Nachtigalchen, Соловейчик, Соловушка.

Когда им было по 10–12 лет, она ему сказала, шутливо уперев руки в бока, как это иногда делала его мама: «Как это так: ты Соловей, а мне не поешь песен?!»… Он принялся осваивать аккордеон с завидным усердием и стал петь ей. Надо сказать, что в этом занятии преуспел. Она готова была часами слушать его игру еще со времен пиликанья, когда он только разучивал гаммы и аккорды, и ее приводил в неподдельный восторг любой его маленький, самый незначительный успех на этом поприще.

Если у Александра отлетит пуговица на рубахе или порвутся штаны, он с этой проблемой обращался не к матери, а к Сильвии. А она была бесконечно рада стать ему полезной.

Поначалу она была не особо умела с этим шитьем, штопкой, стиркой или глажкой, но быстро научилась, и он с восхищением наблюдал, как она теперь проворна.

Они охотно играли с ее куклами, даже немного повзрослев, и выступали в роли мамы и папы. В компании других детей особо не нуждались, им двоим в принципе не могло быть скучно. Нет, они не избегали общества других детей, не сторонились, если к ним примыкал кто из них, а охотно принимали. Но сами этого общества не искали, и если даже подолгу не было рядом других детей, дефицита общения они не ощущали.

Когда он, следуя ее капризу, а капризной она в общем-то не слыла, что-то выполнял, пусть даже совершенно пустое дело, его спрашивали «зачем?». Он отвечал, что это надо Сильвии, а значит – законно, и вопросы целесообразности и нужности не уместны.

Он звал ее Сильвия и никак иначе, так как не было другой достойной альтернативы самому имени Сильвия. Если бы он встретил другую девушку с этим именем, посчитал бы кощунством, посягательством на право Сильвии, на монопольное право иметь это имя.

Когда случилась депортация, его родители не возражали, что он поедет с семьей Шмидт. Однако власти умышленно старались разбивать семьи. Но они были еще дети, не имеющие паспортов, разве что свидетельства о рождении; в такой суматохе документы предъявляли только взрослые. Семья Нахтигаль, его мать и отец, знали, что он без них обойдется, а без своей Сильвии – нет.

В эти такие воздушные, невесомые, розовые отношения влюбленных реальная жизнь военного времени, времени депортации целого народа, внесла свои коррективы черной краской, приземлила многотонными, неподъемными указами партии, руководства страны, в которой они вместе со всем своим народом превратились в изгоев.

Будто бы одно быдло пришло в грязных кирзовых сапогах в театр и заняло центральную ложу. Но и этого ему оказалось мало, и быдло поперлось на сцену, где отменило идущий классический спектакль, скажем «Ромео и Джульетта», и стало ставить свой, в котором главными героями и были эти грязные кирзовые сапоги или их обладатели, что сути дела не меняет.