— Сир, — проговорил Мыш.

   — Поклянитесь, — повторил король.

   — Клянёмся, — хором сказали все тамплиеры.

Король уронил голову на подушку. Он был обессилен, но, если он даст волю сну, если сдастся тьме, как потом найдёт дорогу обратно? И потому, нуждаясь в сне, Бодуэн боролся с ним — пока наконец сон не сокрушил его своей тяжестью, словно крест на плечах осуждённого.

В конце концов Саладин отступил. Вместе со своей огромной армией он бесследно растворился в пустыне. Франки отвезли короля Бодуэна в Иерусалим. Он умирал, и все знали это. Летняя жара мучила его, и он послал к мужу сестры, графу Яффскому, и попросил его отдать Яффу в обмен на Иерусалим, ибо жаждал свежести и прохлады побережья. А ещё он хотел увидеть свою сестру и наконец воссоединиться с ней.

Но Сибилла как раз готовилась рожать. Граф, её муж, не стал советоваться с ней, а немедленно ответил королю, что, чести и гордости ради, а также в память оскорбления, которое Бодуэн нанёс ему и его жене, он не получит от Яффы ничего.

Тогда король созвал всех великих мужей королевства, патриарха и магистров госпитальеров и тамплиеров, графа Триполи, который случайно оказался в городе, Филиппа де Милли, и Балана д'Ибелина, и юного Хамфри де Торона, своего дядю Жослена де Куртенэ и даже лорда Керака. Перед этим советом он объявил, что лишает сестру и её мужа права наследования, и назвал своим наследником её сына от первого брака, которому сейчас исполнилось шесть. Если же мальчик умрёт, не достигнув совершеннолетия, корону получит Триполи. Если умрёт взрослым, не оставив потомства, пусть император и Папа назовут нового короля.

Де Ридфор возражал, насколько хватило смелости, но король не желал слушать возражений.

Он возложил регентские обязанности на совет баронов. Он целиком и полностью исключил Сибиллу и её мужа из управления королевством. Опекуном маленького короля он хотел назначить Триполи, но граф отказался, говоря, что, если мальчик умрёт, его наверняка объявят убийцей. Поэтому Жослен де Куртенэ стал опекуном своего внучатого племянника. Телохранителем мальчика король Бодуэн избрал Раннульфа Фицвильяма.

Бодуэн был так слаб, что не мог сам поднять головы, но до последней минуты он оставался владыкой Иерусалима, и могущественнейшие люди королевства подчинились его воле. Они поклялись исполнить его завещание в Храме Гроба Господня, и каждый по очереди клал руку на пустое мраморное надгробие, символ их веры, знак того, что смерть над ними невластна. Однако смерть уже таилась среди них, дожидаясь своего часа, покуда они подписывали и запечатывали хартию.

Король вернулся в цитадель и лёг в кровать. Из Наблуса приехала его мать, и он простился с нею и отослал её обратно. Он принял причастие, а затем созвал своих тамплиеров.

   — Моя жизнь кончена; я знаю, что мне больше не подняться. Я не боюсь смерти. Во всей моей жизни я сожалею лишь об одном — что потерял сестру, потерял по своей же вине, приказав ей сделать то, о чём не должен бы и просить. Остальным я доволен. Господь дал мне власть над Иерусалимом, и тем я хранил нашу веру. Что до моей смерти — я хочу умереть вдали от глаз толпы и не желаю, чтобы сюда всё время кто-то заглядывал, проверить, не умер ли я. Гоните прочь всех без исключения. С этой минуты только вы одни будете со мной, будете заботиться обо мне. И никому не говорите, что со мной, ни единой живой душе, — покуда я не умру. Тогда можете говорить, кому и что захотите.

Однако король умер не сразу. Продолжалась обычная жизнь. Он лежал в постели и прислушивался к разговорам своих телохранителей. Между собой они говорили на смеси латыни и французского с добавлением арабских слов. Раннульф помыкал ими, точно младшими братьями.

   — Что, не наелся?

   — Он не притронулся к еде, что ж ей теперь, пропадать?

   — Ну уж этого, я вижу, ты не допустишь.

   — Пусть ест, — сказал король. — Ты что, епископ? Вот что я скажу тебе, Святой: я по горло сыт умерщвлением плоти. Я никогда не прикасался к женщине, борода у меня давно уже не растёт, у меня не осталось никаких удовольствий. Всё, что вы делаете к вящей славе Господней, Господь заставляет меня делать против моей воли, и я знаю, насколько это бессмысленно. У меня — болезнь, у вас — тщеславие. Так что пусть ест.

   — Ты умираешь, — сказал Раннульф, подойдя к нему. — Ты свободен от греха, а он погряз в грехе. — Его руки дёргали и подтыкали одеяло на короле — грубо и резко, словно Раннульф знал, что сквозь онемевшую плоть Бодуэн способен ощущать лишь эти грубые тычки. Перед его глазами плясали искры и пятна света; слух его полнился шорохом и треском, за которым он порой с трудом мог расслышать что-то ещё.

Иногда его разум цеплялся за одно слово, одну мысль. Тогда из глубин сознания всплывали мечты, воспоминания, прежние страхи и желания, и король гадал, как долго ещё он сможет отличать реальность от бреда.

Будничные голоса людей, читающих молитвы.

Он устал, и конец был уже близок.

   — Кто-нибудь, принесите мне пить. — Оказывается, он ещё в силах разговаривать.

Подошёл Фелкс; король понял это прежде, чем услышал его голос, он уже узнавал их всех по одному прикосновению. Медленные, бережные руки голландца усадили его и напоили вином с водой. Фелкс всегда разводил вино.

   — Чем вы сейчас заняты?

Сквозь сумятицу бесцельных шорохов и тресков его слух улавливал по крайней мере один реальный звук — металлическое позвякивание, то ли скрежет, то ли звон.

   — Мыш стрижёт Святого, — ответил Фелкс.

Ножницы. Воображение короля тотчас выстроило из одного их звука всю картину: Раннульф сидит на табурете, склонив голову в редкой для него покорности, и рыжеволосый рыцарь стоит над ним со сдвоенными лезвиями в руке. Падают клочки чёрных волос.

   — Вы пострижёте меня?

Они вымыли ему голову, втёрли в волосы какое-то снадобье от вшей, которое Медведь раздобыл в Нижнем Городе, потом расчесали и остригли волосы. Король заснул; когда он проснулся, тамплиеры одели его, усадили в груде подушек и принесли еду, к которой он не притронулся. Пища казалась ему чем-то чуждым и ненужным — теперь, когда он так близок к смерти.

А ведь Бодуэн знал, насколько близок, чувствовал, как теряет силу разум. Могло быть хуже, подумал он; он мог оставаться таким же слепым и беспомощным — и, однако, жить. Он многое забывал, и забывал важное — то, что волновало его.

   — Моя сестра родила?

   — Ещё на Сретение, сир.

   — А... хорошо. — Король сражался с туманом, расплывавшимся в его разуме. — Почему она не придёт навестить меня?

Ответа не было. Впрочем, он знал ответ. Он лежал неподвижно, делая вид, что спит. Теперь он всё больше и больше спал.

Часто к дверям подходил камергер, пытался добиться аудиенции для того или другого; Раннульф велел ему отправлять всех восвояси.

На сей раз он принёс письмо, кусочек бумаги.

   — Что это?

   — Почерк Абу Хамида. Я должен идти. Мыш, пойдёшь со мной.

   — Куда ты? — спросил Бодуэн, но никто не ответил ему. А может быть, он только мысленно задал этот вопрос.

Может быть, всё это происходит только в его мыслях. Может быть, он уже умер и вот это — ад.

Сук изнывал от летней жары, и воздух маревом дрожал вокруг строений. Трава на плоских крышах, зазеленевшая от весенних дождей, выгорела теперь добела. Раннульф оставил коня на попечение Стефана и между двумя лавками прошёл в заднюю дверь дома Абу Хамида, который вызвал его письмом.

Дверь вывела его в полутёмную комнату с белыми оштукатуренными стенами, где было куда прохладней, чем в коридоре. Раннульф вошёл, ожидая увидеть Абу или кого-то из его друзей, — и застыл как вкопанный, с отвисшей челюстью. Из дальнего конца комнаты к нему повернулась принцесса Сибилла.

На мгновение он не мог оторвать от неё глаз. Он не видел её с тех пор, как она вышла замуж. Принцесса спокойно встретила его взгляд и смотрела на него сквозь полумрак комнаты, пока он не спохватился и не опустил глаза.