Сибилла в замешательстве опустила руки на колени.
— Разве так радуются? — пробормотала она. Дитя вертелось на коленях Агнес, отыскивая взглядом кормилицу-сирийку, чьи груди внушительно колыхались под платьем, доказывая её несомненную пригодность для службы. — Он не любит меня. Свою мать.
— Ты сбежала в Керак без него, — отозвалась Агнес. — Тебе следовало бы взять его в свои покои, позволить ему жить при тебе.
Агнес, воркуя, наклонилась к младенцу. Тот потянулся тоненькой ручкой к её волосам. Черты его лица напомнили Сибилле иное лицо. Она вдруг вспомнила, как зачала это дитя в угаре постельных битв.
— Присматривай за ним. От него дурно пахнет.
Сибилла фыркнула. Ребёнок предал её. Он любит местную толстуху больше той, что произвела его на свет. Она родит ещё ребёнка — лучшего, чем этот. Принцесса встала и пошла через лужайку к саду.
— Тебе следует быть ему больше матерью, — сказала Агнес. Она передала дитя кормилице и пошла следом. — Тебе следует быть больше женщиной, — прибавила она, метнув на дочь подобный кинжалу взгляд.
— Ты женщина за нас обеих, матушка, — сказала Сибилла, указывая глазами на красивого молодого человека, поджидавшего их на террасе.
Мать сделала вид, что не слышит.
— Почему ты хочешь быть мужчиной, Сибилла? Почему не довольно тебе быть тем, чем тебя сотворил Господь?
— Я то, чем Господь сотворил меня, миледи. Но не то, чем меня изображают.
— Ого, дитя пытается кусаться.
Сибилла почувствовала, как жаркая кровь приливает к щекам. Мать знала её слишком хорошо; даже когда Сибилла была уверена, что ведёт себя умно, мать умела заставить её ощутить себя маленькой дурочкой. Она посмотрела на сад, самое любимое своё место, хотя сейчас, зимой, он пожелтел. Розы нужно было подрезать, и всюду пробивалась сорная трава.
Мать не отставала от неё ни на шаг.
— За что ты так любишь Бодуэна д'Ибелина?
Сибилла ожидала этого вопроса. Она вздёрнула голову и одарила мать холодным взглядом.
— А что, по-твоему, он недостаточно молод или красив?
— Он Ибелин. Ты спишь с ним?
Она ждала и этого, но всё же не смогла встретиться с матерью взглядом. Отрицать было бы бессмысленно.
— Мне нет нужды отвечать.
— Возможно, что так. Но запомни — если ты забеременеешь, все твои ожидания могут обернуться немного не так. А что мужчине нравится в любовнице, он может возненавидеть в жене.
— Миледи, я собираюсь быть более чем женой. Я буду королевой Иерусалима.
— Да-да, а королева должна быть чиста, как Святая Дева Мария. — Агнес побарабанила пальцем по колену; ногти у неё были вызолочены. — Что ж, тогда будь осторожней. Эти вещи значат больше, чем ты думаешь, и тебе их не изменить. Как говорится, что разорвано — тому не срастись. Я вполне устраивала твоего отца и как любовница и как жена — когда никто и не думал, что он может стать королём; но вот корона свалилась в его руки — и меня опорочили и отослали, чтобы он мог жениться на какой-то гречанке.
— Отец по-прежнему любил тебя. Ничто не изменилось, — возразила Сибилла. Она любила отца больше, чем всех своих ухажёров; ей хотелось, чтобы он был благороден и безупречен. Но теперь, оглядываясь назад, она вдруг увидела события иначе, почти так, как видела их её мать. — Отец всегда говорил, что ничто не изменилось.
— Король по-прежнему хотел спать со мной. — Голос Агнес был горек, как пиво. — Особенно когда обнаружил, что маленькая гречаночка в постели — точно доска с дыркой. И он по-прежнему любил вас. Тебя и Бодуэна. Всегда любил. Но я была недостаточно хороша для королевы.
— Со мной у них не будет выбора, — сказала Сибилла. — Святая или шлюха, но я буду королевой.
— Ба, глупышка, ты берёшь на себя слишком много! И отдаёшь всё это Ибелину!
Сибилла нагнулась и отломила от розового куста мёртвый побег. Это был обычный, бесконечный труд её мамочки-белочки: найти частичку того, сложить с частичкой этого, словно из тысячи мелочей может возникнуть нечто великое. Брат Бодуэна д'Ибелина Балан был женат на второй жене её отца, той самой греческой «доске» — Марии Комнине.
— Что говорит тебе король, когда ты бываешь при его дворе? — поинтересовалась мать. — Или ты просто играешь с ним в шахматы? Почему ты вечно стремишься заниматься тем, что пристало мужчинам?
— Я слушаю. Я не знала ни сколько приходится трудиться королю, ни как этот труд тяжёл. — Сибилла присела на корточки, подняла несколько жёлтых львиных зевов и встала, отряхивая с пальцев грязь. Она себе все руки испортит этой работой. — Я не стремлюсь заниматься тем, что пристало мужчинам. — Она и самой себе не могла бы объяснить, чего ей хочется. — Быть женщиной, по-твоему, — так мало и мелко, матушка. Мне нужно больше.
— Ты эгоистичная девчонка, Сибилла, и нечестивая к тому же.
— О нет, матушка! Избавь меня от проповедей. — Принцесса повернулась, высматривая пажа, и увидела выходящего из дверей Бодуэна д'Ибелина.
Он опоздал и потому улыбнулся ей с умоляющим видом. Как всегда, его внешность привела Сибиллу в восторг: плавные чёткие черты, широкие плечи, длинные ноги. Он куда лучше, чем любовник моей матери, подумалось ей, и она даже немного устыдилась этого сравнения. Она с улыбкой повернулась к нему.
— Идём. Мне нужна твоя помощь, мой сад погибает, — Сибилла подхватила Бодуэна д'Ибелина под руку и повела прочь — искать слуг, которые исполнили бы для неё эту работу.
Бог предал Жерара де Ридфора: Бог дал ему душу короля и не дал трона.
Маршал тамплиеров стоял у края сада при дворце Ла-Плезанс, где со своим весёлым, легкомысленным двором обитали графиня де Куртенэ и её дочь. Он следил за Сибиллой Иерусалимской, наследницей короны Готфрида Бульонского, Бодуэна де Бура и Фулько Анжуйского, и размышлял, как бы мог он исправить Божескую несправедливость.
Сад лежал между задней стеной дворца и изгибом городской стены — полукруг мозаичной плитки, участки невскопанной земли, купа деревьев.
Графиня сидела в тени у края мозаики, гоняя прислугу туда и сюда ради исполнения своих прихотей. Один красавец юноша облокотился на спинку её кресла и что-то нашёптывал ей на ушко, другой устроился на траве за креслом. Де Ридфор уже оценил аппетиты графини и решил, что такой путь обойдётся слишком дорого и к тому же он ненадёжен.
Иное дело — принцесса.
Она не настолько красива, насколько жива, размышлял, наблюдая за Сибиллой, де Ридфор. Постоянно движется, постоянно что-то делает. Сегодня она согнала в сад маленькую армию слуг — полоть, копать, собирать ветки и листву, что опала с вишен, росших у стены. Она втянула в работу и своих друзей: толстушку, что всегда при ней, и высокого рыцаря со светлыми вьющимися волосами, который верно следовал повсюду за Сибиллой и исполнял все её желания. На принцессе было длинное голубое платье. Де Ридфор увидел, как она обернулась и помахала кому-то в саду, и в повороте её тела, во взмахе руки была такая неосознанная грация, что он испытал непритворное наслаждение.
Он следил за принцессой, терпеливо выжидая мига, когда сможет подобраться к ней, использовать её, эту жизнерадостную безрассудную девушку, владевшую тем, чего так жаждал он.
Де Ридфор привёл с собой из Храма двоих сержантов — надо же подчиняться Уставу, — и сейчас те бездельничали в уголке у стола, где пажи суетились вокруг кувшинов с вином и подносов с разными разностями. Устав требовал также, чтобы он не имел дела с женщинами — но он был здесь по делам Ордена, а эти женщины облечены властью, поэтому де Ридфор мог иметь с ними дело, и это не считалось грехом. Устав не был ему препятствием. Он проникся пониманием этого, разглядев за узостью буквы многообещающую цель. Маршал понимал это много лучше болванов наподобие Раннульфа Фицвильяма, рабски привязанных к клятве.
Мысль о Раннульфе обозлила его. Де Ридфор ненавидел неотёсанного норманнского рыцаря той глубинной ненавистью, что не объяснима словами; он желал растоптать эту убогую набожность, доказать всю её никчёмность, показать всем, что она есть не что иное, как прах и зола.
