Она выросла в этом доме, в этой квартире, в этой комнате и на этом раскладном кресле.

Когда Зоя и Алешка были еще детьми, в квартире жили две семьи. Нынешнюю Алешкину комнату занимали старики Яхонтовы, тихие бездетные люди. Алешка спал тогда на кушетке, где теперь свернулась калачиком Ленка.

Яхонтовы, как ветераны войны, получили однокомнатную квартиру, когда Зоя училась в институте и жила в общежитии в Ленинграде. И Алешка уже учился в экономическом — он остался в родном городе. На втором курсе, нетерпеливый, женился и привел Ларису. Бывшая соседская комната, естественно, досталась молодоженам-студентам. Потом они защитили диплом — и никуда не поехали, Алешку оставили работать на кафедре в институте.

А вот Зоя не доучилась. Вернулась к отцу с матерью за неделю до родов.

Кажется, необъятна планета Земля, но так мало места на ней может принадлежать человеку. «Мне — только этот диван. И только на ночь!» — печально думала Зоя.

Так долго длилось детство и юность — почти полжизни, молодость — три незабываемых года в Ленинграде, в студенческом общежитии и на частной квартире, а потом появилась Ленка, и вот уже ей пять… Вглядывалась Зоя в прожитую жизнь и снова старалась понять то, что давно уже никак не могла постичь.

Был детский садик неподалеку от завода (теперь туда уже ходила Ленка), были сборы в школу: покупка портфеля, примерка формы, белый передничек, белые ленты в косичках, белые астры в закостеневшем от волнения кулачке; был повязанный пионервожатой шелковый алый галстук, потом торжественные сборы, на которых Зоя Дягилева, председатель совета отряда, отдавала рапорт председателю совета дружины Володьке Сизову из восьмого «б», был райком комсомола, где Зое вручили книжечку с пятью орденами на развороте, под которыми была приклеена ее девчоночья фотокарточка и четкой тушью вписаны ее фамилия, имя, отчество.

А еще было огородничество на Зеленом острове: несколько лет подряд сажали там Дягилевы картошку на участке в шесть соток. Приезжали весной, когда спадало безбрежное волжское половодье. Еще сырой была бурая земля со смытыми межами. Но уже рвались из нее белесо-розовые иглы побегов в воротничках подсохшей, распавшейся на песчинки почвы. В два-три дня остров становился действительно зеленым. Неудержимо разворачивалась разбуженная теплом и светом жизнь. За пару недель травы догоняли Зою в росте. Но и Зоя росла: каждую весну она примерялась к окну дома сторожа. Этот дом из силикатного кирпича стоял на самом высоком месте, на полпути к участку. Всегда отдыхали на скамейке под окном. Возле дома по майской траве обязательно бродил теленок. И колышек, и брезентовая веревка были те же самые. А вот пятна на теленке располагались по-новому: каждую весну был новый теленочек. Вначале Зоина макушка была ниже подоконника. А через несколько лет подоконник уже был ей по грудь. И телочка перед домом была уже не первой дочерью той, которая сама бродила когда-то на брезентовой привязи…

После школы Зоя решила уехать из дома — надоело каждый вечер раскидывать кресло-кровать. И как ни отговаривали отец с матерью, все же поехала в Ленинград и поступила там в педагогический. Вручили ей торжественно студенческий билет, дали место в общежитии.

Вспоминала Зоя былые радости и удачи (оказывается, больше всего их было в детстве, поменьше в юности и совсем уж редки были они в последние годы), и казалось ей, что пока росла, кружила ее праздничная карусель. Все было ярким, цветным — как весной на Зеленом острове. А потом огородничество на острове запретили. И Зоя выросла. Красочное мелькание жизни замедлилось, померкло…

Босая, в короткой ночной сорочке, Зоя прошла на цыпочках через комнату, потихонечку щелкнула выключателем в ванной. Прямо из-под крана хлебнула холодной воды; выпрямившись, машинально взглянула в зеркало. Из-за барьерчика из пузырьков с маникюрными лаками, баночек с кремами (почти все это хозяйство принадлежало Ларисе) на нее глянула из зеркального квадрата молодая женщина с виноватыми, почти черными глазами — так напряженно расширены были зрачки.

Под ногами были каменные плитки пола. Но они не жгли холодом босые ступни, напротив, было приятно ощущать твердость камня: так отчетливо чувствовалась живая, наполнявшая Зою теплота.

«Нельзя меня ненавидеть, я ни в чем не виновата! — сказала Зоя той, что смотрела из зеркала. Но там было ее собственное отражение. И Зоя прибавила: — Например, Зеленый остров в начале лета. Разве можно ненавидеть?.. А я тоже еще не старая!»

Прислушиваясь утром к бормотанию репродуктора, висевшего в кухне на стене, узнавая начало или конец неизменных утренних передач, Зоя ориентировалась во времени. Поднималась обыкновенно в половине седьмого по звонку будильника. Выходить из дома они с Ленкой должны были не позднее половины восьмого. Этот час был расписан по минутам, и себя Зоя ощущала как некий часовой механизм, в котором упругой нутряной пружиной был страх опоздать на работу из-за медлительной и капризной по утрам дочери.

В это же самое время собирались на работу Алешка и Лариса. Поднимались и старшие Дягилевы. Ленке надо было в уборную, а там заперся на крючок Ефим Петрович. Зое надо было умыться самой и умыть Ленку, а в ванной плескался под краном Алешка. Зоя разыскивала сковородку, чтобы сделать себе и дочери омлет, но сковородка была занята: Лариса жарила яичницу. Эти возникающие почти на каждом шагу препятствия, накладки не вызывали скандалов лишь потому, что Зоя умела смолчать. К тому же каждый из взрослых, метавшихся в утреннюю пору по тесной квартире, спешил и действовал почти автоматически. Только пятилетняя Леночка руководствовалась не привычками, а желаниями. Она рассаживала кукол на своем диванчике и начинала кормить их; мать в сердцах прикрикивала на нее, укладывала кукол обратно в тумбочку под телевизором и энергично уводила девочку за руку в кухню — есть «всамделишный» омлет.

Утро было росным, теплым, ярким. Ночная темень и прохлада еще хоронились в тени домов и деревьев; казалось, обращенные в тень бетонные и кирпичные стены, рыхлые кроны тополей и вязов обильно пропитаны прохладой, но зато радостно светились поверхность листвы и грани домов, открытые солнечным лучам. В листве звенели воробьи; на лоскутке травы вблизи фонарного столба звездами сияли цветки одуванчиков. По двору, озабоченно урча, бродили сизоперые, с радужным отливом голуби, между ними скакали коричневые воробьи; выбежала из подъезда и стала подкрадываться к птицам очень длинная, как бы растянувшаяся от азарта кошка; треща крыльями, стая снялась и скоро собралась в другом углу двора.

Держа Лену за руку, Зоя задержалась на порожке подъезда, зажмурилась и полной грудью вдохнула ароматной утренней свежести. И Ленка, подражая матери, тоже вдохнула и протяжно ахнула. Потом мать и дочь сошли с порожка и быстро зашагали вдоль дома.

А из беседки во дворе вышел и направился им наперерез Сергей Коршунков. На нем были плотно облегавшая тело футболка с короткими рукавами, потертые джинсы. Широкоплечий, с ядрами бицепсов и плитами грудинных мышц, Коршунков тем не менее выглядел мрачно. Но взгляд его потеплел, когда, здороваясь, он взглянул на Леночку.

— Дядя Сережа, когда же мы будем играть в грибы? — спросила одетая в синее с белым воротничком платье девочка. — Там волшебная палочка. Если гриб плохой, она его вытаскивает.

— Приду как-нибудь, Лен, — не слишком уверенно пообещал Коршунков. И скосил пытливый взгляд на Зою. — Я все знаю, — начал Коршунков. — Мать вчера рассказала…

— Вот и хорошо, — бесстрастным тоном прервала его Зоя.

— Да уж хорошо… Думал, придется «скорую» вызывать.

Зоя промолчала, поморщилась болезненно.

— Сердце у нее схватило, — продолжал Коршунков. — Валерианку давал…

— Это, што ли, девочка — Валерианка? — вмешалась Лена. Она вскинула голову и, зажмурив правый глаз, левым весело всматривалась в лицо маминого друга, ожидая продолжения тех забавных разговоров, которыми дядя Сережа быстро завоевал ее расположение. Веки Коршункова чуть приподнялись, глаза потеплели в недолгой улыбке.