Михаль будто ощутил удар по голове, словно на макушку опустился потолок экипажа.

– Господь с тобой! Что ты такое говоришь? Неужели мать-настоятельница Китерия научила тебя таким шуткам?

Мадлен передернула плечами и поглядела на брата. В ее взоре больше не плясали лукавые огоньки, синие звезды ее глаз блеснули ненавистью…

– Я смутила тебя? Давай забудем. Лучше скажи, о чем просил тебя отец?

Девушка протянула руку брату и сжала его пальцы. Но Михаль о письмах уже и думать забыл.

– Он просил меня отправиться с ним, – машинально пробормотал он, но тряхнув головой, воскликнул. – Но подожди, что значит «забудем»? Где ты научилась так богохульствовать?

Мадлен твердо решила не возвращаться к этой теме.

– И ты отказал?

– Да.

– Ты не должен был этого делать! Хотя… уже неважно. Знаешь, милый Михалек… – с внезапным жаром зашептала она. – Твой приезд стал воистину спасением для меня. Мое отчаяние было столь велико! Совсем как у этой несчастной девушки, которую отдают за престарелого горожанина из Тулузы. Против воли отдают! А она любит молодого кузнеца, молодого и бедного, как Иов. Заурядная история, не так ли, будущий бенедиктинец? Все мы страдаем оттого, что не можем выбрать путь по сердцу и душе, а ведь Иисус призывал нас слушать сердце. Он страдал за нас, дабы мы жили в ладу с собой и миром. А получилось совсем наоборот. Мы возводим храмы глупости и честолюбия, живем с единственной мыслию обрести Царствие Небесное. Но почему же оно должно наступить лишь со смертью? А не сейчас, не сию минуту, когда так этого хочется!

– К гармонии мы приходим лишь через страдания и муки. Помни о первородном грехе, – возразил Михаль, чувствуя, как сердце вновь отчаянно запрыгало в груди, словно птица, попавшая в силки.

– Все это бред! Нет никакого первородного греха. И быть может, нет ни Бога, ни Святого духа, а Иисус зачат Иосифом, он был таким же смертным, как мы с тобой. Он был человеком. Достойным уважения, мудрецом, достойным быть учителем на века, но всего лишь человеком…

Михаль несколько раз перекрестился и, рванув воротничок колета, сжал распятие, висевшее у него на груди.

– Свят, свят, свят! Не говори подобных глупостей! Не надо подтверждать моих самых страшных опасений! – вскричал он.

– Опасений, что я – ведьма?

Молодой человека не выдержал ее пламенеющего взгляда. Глаза ее стали черными, как две большие пропасти, готовые поглотить его. Он думал, что сейчас она разразится страшным хохотом и вцепится в глотку, но воображение молодого человека опять сослужило ему дурную службу. Мадлен ограничилась печальным вздохом.

– Я вижу, и тебя перекроили по испорченным нравам. Ты мыслишь, как затравленный зверь, с каждой минутой ожидая прихода палачей. О, как же Церковь меняет людей… Если бы ты видел выражение своего лица. Где грозный шляхтич рода Кердей?.. Михалек, посмотри на меня… Подумай, разве это жизнь – среди страха и идолопоклонничества? Ты замуровал себя в сырых стенах, ты сгноишь изнутри, наружность твоя покроется морщинами, но ты никогда не обретешь того, что обещают эти лживые попы. Такая вера – это проказа души и разума. Ты загубишь единственно дорогое, что есть на этом свете – шанс обрести счастье.

Михалю часто приходилось вступать в богословские споры. Он с легкостью парировал целыми главами из Иоанна Богослова, Паралипоменона, Иеремии и Пятикнижия выученными наизусть. Но сейчас, взирая в глаза Мадлен, не смог привести ни единого разумного довода, ни одна цитата из Писания не явилась ему на помощь.

– Я счастлив, и ни в чем не нуждаюсь, – отрезал он.

– Не обманывай себя, это опасно. Говорят, на смертном одре приходит озарение, и ты захочешь встать и крикнуть: «Вернись, жизнь! Я делал все не так!». Но, увы, никакое чудо не спасет, никакой Бог не вернет бессмысленно прожитые лета. Послушай меня, прошу, заклинаю, покинем эту обагренную кровью и опаленную огнем землю и отправимся туда, где горит новый свет. Там нет церквей и инквизиции, только бесчисленные леса и прозрачные воды, в волнах вод тех не плавают истерзанные трупы, кого объявили еретиками.

– Европу поразила страшная чума – схизма, – сказал он, стараясь сохранять стойкость. – И все оттого, что слишком многие мыслят, как ты. Господи, прости ее, безрассудную!

Михаль отвернулся к окну и, крестясь, в полный голос стал читать молитву.

– Кальвинисты, лютеране! – с презрением перебила его Мадлен. – Они такие же лгуны, не пошли дальше того, что перестали морочить головы простому люду латынью и избавили Святое Писание от тех мест, которые поддерживают власть Рима, но мешают их собственной. Но что с того? Ведь, как умело пишутся законы кучкой тех, кто играет нами, что шахматными фигурами, минуя всяческие правила. Твоя молитва лишь сотрясает воздух… С молитвой на устах все чаще совершаются самые страшные грехи. С молитвой на устах несчастные признаются в нелепостях о сговорах с дьяволом, когда им дробят кости и палят волосы. С молитвой на устах ты везешь меня в самое сердце ада, чтобы сделать рабыней плотских утех самого добродетельного из добродетельных во всем католическом мире!

Михаль невольно обернулся.

– Что за религия, низвергающая жизнь в пропасть ада, но превозносящая мертвых? – продолжала Мадлен. – Много ль известно тебе святых, получивших канонизацию при жизни? Большая часть этих несчастных, чьи имена волей сильных мира сего попали в анналы церковной истории, были загублены и уничтожены, и только после этого провозглашены святыми. Мы верим в Господа, который дал забить до смерти своего сына, мы верим в сына Господа, который равнодушно отнесся к собственной участи, дабы сделать то, что, по сути есть, увы, сомнительная услуга. Искупление чужих грехов плодит беззаконие. Отнимает силы, заставляет верить в то, что придет Мессия и спасет. В то время как, единственный спаситель себе – ты сам. Учение Иисуса перекроили и извратили, из него самого сделали чтилище, возвели идолопоклонничество в степень высшей божественности, в то время как одна из заповедей гласит, не сотвори себе кумира. Любые рамки и формы – это насмешка над истинной верой. Вера сама должна зажечься в сердце, подобно Вифлеемской звезде, в сердце каждого новорожденного и не погаснуть со смертью, ибо душа – бессмертна, она лишь воплощается, когда истлеет предыдущее тело, понимаешь? И ничто не воспрепятствует этому, это закон Природы, это Божий закон, а Любовь – огонь, который позволяет душе не рассеяться в бесконечном пространстве. Любовь – это такая сила! О, ведь Иисус говорил, что Любовь и есть Бог. А христианство не имеет ничего общего с Любовью, а значит ничего общего с Богом – это лишь механизм, построенный на корыстолюбии и стяжательстве, умело запущенный благодаря случаю. Иисус – пример загубленной жизни, и ей суждено было стать первой жертвой этого механизма, благодаря сему ужасному событию он был запущен. Нескольким коварным умам пришло озарение – сколь велика сила сострадания, жалости и страха, и тотчас эти простые человеческие чувства стали теми веревочками, что превратили человечество в толпище послушных марионеток. В течение долгих столетий и поныне продолжают дергать детей Создателя за нити, заставляя плясать так, как того желают они. Вот истинное лицо христианства! А Истинной Вере нет нужды в каком-либо обличии. И нет нужды искать смерти, дабы обрести Рай. Ибо единственный закон Божий – это самосовершенствование. Ради того Создатель трудился целых шесть дней, создавая Землю, дабы ее населяли лишь сильные, любящие жизнь, что он подарил, и благодарные за его труд существа.

Последние слова она едва ли не прокричала, голос ее дрожал от негодования и скрытой муки, очевидно долго ждавшей выхода.

На этот раз Михаль поддался, в сердце его закрались подозрения.

– Что ты такое говоришь? – проговорил он настороженно. – Твои слова напоминают мне труды Лютера. Где ты начиталась подобной ереси?

– Я пришла к этому раньше, чем научилась читать. Еще в Гоще я испытала сомнение в правдивости некоторых мест библейских преданий, рассказанных мне матушкой. Проведя семь лет в святой обители, я постигла всю сущность веры, что мне навязали силой.