С задумчивым видом вдруг та заговорила о Магдалене, почему-то называя ее на французский манер – Мадлен. Михалю показалось, что преподобная отзывалась о ней с большей теплотой, нежели принято отзываться о воспитанницах, обычно доставлявших монахиням много хлопот…

Пансион мадам Монвилье, как назвали монастырь Благословенной Марии в миру, благодаря высоким покровителям не походил на большинство иных школ. Юные барышни – девицы из благородных семей, чьи родители пожелали дать дочерям доброе христианское, но не лишенное светского свойства, воспитание, – мало походили на смиренных послушниц, да и сами учительницы, ворчливые и притворно-благочестивые, не особенно способствовали тому.

Китерия Наваррская – одна из первых, кто придал монастырскому воспитанию светский оттенок. А ее подопечные слыли одними из самых образованных во всей Франции. Наваррская принцесса, Китерия была больше женщиной, чем аббатисой, и нрав ее несколько расходился с требованиями, что долженствовали духовному сану, каковой она носила. И хотя никто не мог упрекнуть ее в отсутствии благочестия, иные действия настоятельницы не всегда отвечали церковным канонам.

Безусловно, как и в любом другом женском монастыре, девушек готовили к достойной роли супруги, матери и хозяйки, заставляли учить Евангелие и латынь, исполнять все уставы и правила Святой Церкви, часами молиться. За малейшее неповиновение наказывали розгами и лишали еды, заставляли выполнять черную работу, ставя в пример муки святых и мучеников, дабы, через страдания, лишения и аскетизм подавить склонность к своеволию, укрепить дух и тело, раскрыть доблесть, силу характера, развить скромность и послушание, возвысить нравственное чувство и побудить стремление к высокому и прекрасному. Но кроме уроков Святого Писания и истории Церкви, они изучали греческих философов, пользовались обширной библиотекой доверху набитой книгами не только религиозного содержания, но теми, которые Франциск I внес в Index Librorum Prohibitorum. Наряду с Иеронимом и Августином они читали Данте, Петрарку, Пистойю, Джанни, Кавальканти, испанских поэтов Хуана Руиса и Хуана Мануэля, не говоря уже о Сократе и Плутархе.

Мадам Монвилье, писала мать Михаля, не считала необходимым лишать воспитанниц лирической литературы, романов, сказаний, легенд. Девушки знали наизусть Кретьена де Труа, Дешана. Все эти ле, рондо и виреле не только не являлись чем-то запретным, воспитанницы-доминиканки сами занимались стихосложением, а вечерами декламировали друг другу свои сочинения.

Говорили они, писали и читали на шести языках, умели держать в руках кисть, а многие недурно ею управлялись, занимались танцами, пением, играли на виоле, лютне и даже на испанской пятиструнной гитаре. Мадлен обладала чудесным голосом, которого по неведомым причинам смущалась. Едва этот дар был обнаружен аббатисой, она тотчас велела Мадлен присоединиться к девочкам, состоящим в хоре, и принимать участие в церковных песнопениях. Но светловолосая пансионерка поникла, и попросила освободить ее от сей обязанности.

– Моя голова разрывается от боли, когда я пытаюсь петь, – жалобно взмолившись, проронила она. – Я постараюсь восполнить этот недостаток усердием в постижении других предметов.

Аббатиса подобрала для пансиона Благословенной Марии лучших учителей грамоты и арифметики, истории, географии, медицины. Изучению каждой дисциплины отводилось немалое количество времени и внимания. При монастыре находилась лаборатория, где ученицы изучали аптекарское дело. И Мадлен, не пожелавшая петь в церковном хоре, подражая отцу, отдала всю себя работе с травами и микстурами.

Да, мадам настоятельница имела славу вольнодумца, но ей покровительствовала сама королева и, несмотря на расстояние отделяющее Париж и Пруйль, та бывала в монастыре не раз. Кузина Монвилье могла похвастаться, что августейшая родственница отдает должное ее ученым воспитанницам, и уже несколько из них блистают при дворе.

Мадлен предстояло стать одной из фрейлин госпожи лотарингского дома, что, быть может, не столь почетно, чем вступить в Летучий Эскадрон королевы-матери. Тем не менее настоятельница с тяжелым сердцем отпускала юную полячку, взращенную для более высокого положения.

Михаль по отдельным фразам едва улавливал суть недовольства настоятельницы, и совершенно ничего не знал о дворцовых традициях Французского королевства, искренне полагая, что должность, какую прочили сестре вельможные особы, отвечает всем предписаниям морали. В свою очередь настоятельница испытывала крайнюю степень смятения, не догадываясь вовсе о неведении Кердея. Трудно было представить человека незнакомого с легендами и страстями французского двора, истинной царицей коего была воинствующая итальянка Катрин Медичи. С уст всей Европы не сходило это имя. А уж что оно значило, понимали даже дети.

Королева-мать знала истинную цену женскому началу. Какое это несравненной величины оружие! Оружие, что получили от праматери, вкусившей плод с дерева познания, узрев пятипалую истину, сокрытую внутри. И не было для Катрин – большой охотницы до магии, глубокого философа и искуснейшего медика – величайшего сокровища в королевской казне, нежели ее фрейлины – женщины-жемчужины с самых дальних уголков всего света. Она отбирала их с холодностью и расчетливостью коллекционера – черноволосые гречанки с точеными фигурами и кожей, подобной оливковому бархату, турчанки с пышными формами, светловолосые английские леди, итальянки – дочери солнечной Адриатики.

Юная полячка Кердей приглянулась королеве тотчас, как попалась на глаза. Монвилье знала, чем угодить высокородной гостье.

Настали времена, когда истинная, несомненная, совершенная красота была особенной редкостью. Нет, она была почти невозможна!..

Увы, потому как продолжительные эпидемии и войны уносили с собой все ценное, что дарило организму цветение. Больные и голодные мужчины оплодотворяли больных и изнеможенных женщин, порождая на свет полоумных уродов, немощных и доходяг, совершенно неспособных к жизни и любви. Тусклый взор, желтая кожа, беззубый рот, худые члены, или, напротив, чрезмерно расплывшиеся фигуры – привычная картина. Словом, все реже можно было встретить здорового и дышащего жизнью человека. Шаблоны красоты заменили шаблонами убожества.

– Все девицы в Польше такие, как эта? – с невольным восхищением воскликнула королева, подмигнув своей спутнице мадам Немур. – В таком случае нашему дорогому сыну Анри крайне повезло.

Мадлен была из тех немногих девушек, в коей чудесным образом сочетались правильные линии, сияние юности и силы, чуткость сердца и твердость пытливого ума. Мечтательница, натура любознательная, порывистая и склонная к запретному, она притягивала особыми чарами. Казалось, Мадлен явилась откуда-то с неба. Говорила, что ни попадя, но речи ее завораживали.

Еще в далекой Польше, рано научившись читать, юная девица Кердей много времени проводила в библиотеке, погруженная в труды Гиппократа, Галена, арабского ученого Авиценны. «Канон врачебной науки» в переводе Герхарда Кремонского поглотила с небывалой легкостью. В то время как Михаль был погружен в труды по теологии, Мадлен увлеклась алхимией и даже магией, находя ее учением будущего, в которой меньше чуда, но больше науки, мастерства управляться стихиями, веществами, цветом. Магию она называла дружественным союзом Природы и Творца.

Часто, спрятавшись в кабинете отца, Мадлен глядела, как бубня под нос он смешивал какие-то порошки и шипящие жидкости, изготавливал мази или выпаривал камни. А «Магический архидокс» мессира фон Гогенгейма, известного как Парацельс, был любимой ее книгой, с которой нередко засыпала, сжав в объятиях.

Строки, полные пророческого смысла, полные чудесных откровений, распускались подобно бутонам фантастических цветов, являя свет Истины. Она – человек, она суть сути, и нет над нею никакой иной силы, кроме той, что сокрыта внутри. И этот свет рассеивал мрак тоскливого существования.

Так Мадлен превращалась в вольнодумца для мира, в котором жила. Королева была личностью внутренне свободной, более того, чем могла это показать. Она сумела узреть истинную сущность большеглазой девочки с вздернутым носом и упрямо поджатыми пухлыми губками.