– Я слышал, ты привел с собой гостя, – Люме кивком головы указал на Мадлен, которая стояла поддерживаемая первым помощником капитана и подоспевшим за минуту до вышеуказанных событий судовым хирургом. – Кто он?

Филипп замешкался.

– Дворянин, француз, как мне кажется, – неуверенно начал он. – Он спас мне жизнь!.. Мы были пленниками цыган…

– Цыган?! Ты зайдешь ко мне через полчаса и расскажешь подробнейший свой… ммм, рассказ, – раздраженно оборвал его капитан «Эпира». – В данный момент я хочу знать только его имя и откуда он. Не испанец, и слава богу!

– Серафим де Мер, – поспешила ответить девушка. Сейчас она могла думать только о ране, изнеможенном усталостью и болью теле. Разумеется, пребывание на этом корабле не затянется надолго, а все что ей нужно – врач и постель. Тонкая женская интуиция подсказала, раз уж в ней до сих пор не распознали женщину, не стоит этого делать самой; неизвестно, что может повлечь внезапное разоблачение, примут ли они ее тогда, и как отнесутся впоследствии.

Почти машинально девушка поведала, что она родом из Лангедока, бежавший от преследований гугенот, у которого отобрали владения и оставили без ничего. Рассказ был вполне правдоподобным. Люме удовлетворенно кивнул, не преминув при этом кинуть косой взгляд на большой цыганский платок, которым Джаелл опоясала ее бедра, и разрешил врачу отправиться с мессиром де Мером в каюту, дабы осмотреть рану. А Филипп, проводив Мадлен теплым и восхищенным взглядом, полный решимости кинулся вслед за шкипером, невзирая на то, что тот велел юноше зайти позже. Должно быть, его весьма волновала судьба пленного кузена, и он не мог допустить, чтобы с человеком, с его добрым и горячо любимым братом, поступили, словно с ничтожеством, бросив погибать от ран в трюме с крысами и клопами.

Знойное пламя светила Магриба

Желтые волны пустыни дразнило.

Абрис оазиса, пространства изгибы

Бездной могильной тотчас же сменило.

Ни минаретов на межпутьях Магриба, ни полумесяцев.

Твердь земная час от часу безумствует, свирепствует, бесится.

I

. Призрак Монса

Третий день Хосуэ де Ромеро – коменданта лагеря, расположенного близ деревни Зутервуде, терзала лихорадка. Добралась малярия из осажденного города: к утру лекарь объявил о двенадцатой смерти в гарнизоне. А капитан едва мог усидеть на месте, ибо над лагерем нависла еще более устрашающая опасность – голландская вода, которую голландцы спускали, словно бешеного пса с цепи, не имея другого средства противостоять сильнейшей в мире испанской армии. Он маялся, в предчувствии беды не находя себе места. По нескольку раз проверял посты, поднимался на смотровую башню, с высоты ее на фоне безоблачного неба хорошо видны шпили и башенки осажденного Лейдена, темное пятно города Гааги и многочисленные палатки у Ламмена и Лейдердорпа – два основных лагеря, один из которых возглавлял генерал Вальдес.

Облокотившись о балки перил и сжав руками пульсирующие болью виски, Ромеро гипнотизировал зелено-желтые просторы, испещренные каналами и лужицами, оставленными после первой попытки гёзов затопить Голландию. Деревня Бентхёйзен – слева и Зутермер – справа глядели из воды почерневшими от влаги и огня крышами домов, церквей и мельниц, а между ними в лиге от Зутервуде, ближе к востоку полумесяцем распростерлась широченная дамба, крепкая, как крепостная стена – единственное, что еще могло сдержать безумную стихию.

За этой дамбой с тяжело произносимым голландским названием стояли, уткнувшись носами в рыхлую почву, двести судов адмирала Людовика де Буазо. После нескольких побед природа воспротивилась коварным наглецам и вновь послала им ветер с северо-востока. Вода медленно попятилась восвояси, откуда прибыла, то бишь к плотинам Схидама и Роттердама.

Так и не стала истинной родиной Хосуэ земля его матери Лауры ван Гелре. Ровно с того дня, как дал клятву оставить проклятущую Фландрию и вернуться лишь в числе завоевателей.

Ромеро был кастильцем лишь наполовину, принадлежал славному и благородному роду de sangre, хоть и простых идальго.

Дед погиб защищая корону Карла при Вильяларе, а отец ходил в завоевательные походы в Алжир и Рим под знаменами генерала Альбы, которому тогда было немногим более лет, чем самому Хосуэ сейчас, и умер во время одного из восстаний реформатов в Брюсселе. Зато мать – являлась одной из последних отпрысков графов Гельдернских и состояла в родстве с весьма высокопоставленным лицом, его Хосуэ в шутку и с презрением называл «мой фламандский дядюшка». Сию влиятельную особу звали граф Ламораль д'Эгмонт – наместник двух провинций. Он слыл первым вельможей в Нидерландах, пользовался особым покровительством короля Филиппа и занимал не последнее место в Государственном совете при Маргарите Пармской.

Смерть отца ввергла семью Ромеро в пучину нищеты и немилости. Увы, фламандская знать не желала признать вдову простого испанского капитана, испанцы же с презрением отнеслись к браку, где невеста в качестве приданного подарила старому вояке Ромеро титул. Случай распорядился так, что Хосуэ оказался на стыке вражды двух народов, и сам того не осознавая, следуя по велению молодого, необузданного сердца, шепчущего в юном возрасте порой лишь одни глупости, раздувал сию ненависть, слишком часто и не слишком к месту обнажая шпагу, давая волю неудержимому сквернословию. Одна из стычек окончилась для двадцатидвухлетнего Ромеро-и-Гелре отлучением из рядов действующей армии наместницы Маргариты, в кою был зачислен по прибытию из Алькалы. Университет Алькалы-де-Энарес научил его не мудрствовать в вопросах, касающихся чести. Ромеро играл со смертью, совсем позабыв, что его действия иные могли расценить как политическую игру.

В отчаянии вдова Ромеро бросилась к ногам высокородного родственника, моля оказать покровительство и вернуть чин офицера сыну бравого воина, отдавшего за короля жизнь. Но сколь ни были велики заслуги Ромеро-старшего, сколь ни было благородно происхождение Лауры ван Гелре, Эгмонт не пожелал уступить. Погрязшему в делах урегулирования испано-фламандского вопроса министру было ни к чему иметь такого мятежного племянника. Он посоветовал кузине отправиться к испанским родственникам в Испанию и искать покровительства у них.

Выйдя за ворота дворца Эгмонтов, вдова Ромеро дошла до улицы Мясников и, рухнув без сознания, более уже не пришла в себя.

Хосуэ обвинил в смерти матери всех смертных, Бога и Дьявола. Своей вины признать он не пожелал даже перед лицом собственной совести.

Следующие события были столь стремительны, что юный Ромеро-и-Гелре счел их божественным знаком, напрочь позабыв о горе. Не успел он покинуть страну, как в Брюссель, где имел несчастие родиться и вырасти, донеслась весть о прибытии Альбы – полководца, коему служил отец. Хосуэ считал герцога достойнейшим из военачальников, и вот уже который год мечтал не прозябать в Нидерландах, разгоняя отряды мятежников, а воевать под его знаменами. Первой мыслью, что возникла у юного Ромеро после смерти матери – вернуться в Мадрид и найти генерала. Но искать того не пришлось, генерал сам нашел Ромеро.

Герцог был крайне рад принять в свои ряды сына одного из лучших капитанов, тем паче, что это послужило бы хорошим примером для тех восставших, в коих еще теплилось желание вернуться под крыло своего государя. Испанский генерал принимал сына испанского капитана, не позабыв тонко намекнуть на его «бунтовскую», фламандскую половину.

– Хорошо известно, – сказал он, – что король не раз выказывал охоту принять своих детей, в каком отчаянном положении ни вернулись блудные сыны.

Фламандские корни юноши продолжали вызывать предубеждения. Но эти предубеждения юный Хосуэ вознамерился затопить лавиной побед, чтобы заткнуть изрыгающие оскорбления пасти и тех, и других. Всю свою предприимчивость и силу вспыльчивого характера он направил на завоевание непокорной и заносчивой Фландрии, и за каждую кампанию тревожился так, словно был самим королем Филиппом.