«Этим губам впору шептать томные нежности, а не сентенции Демокрита, – смеясь, говорила Катрин. – Но и сентенции Демокрита из ее уст кому угодно вскружат голову».

Мадлен часто замечали за чтением литературы не всегда благопристойного содержания. Нередко ее можно было наблюдать сидящей в самом темном углу, за самым дальним столом, склоненной над книгой, которая лежала на коленях, чаще искусно законспирированная псалтырем. Она не сдерживала себя в высказываниях, вступала в жаркие споры с учителями на темы, что и дьявола могли вогнать в краску, приводила в пример то теорию Демокрита, то парировала учением Платона – ведь монахини сами дали возможность ознакомиться с трудами и того, и другого, сколь ни противоречивы они были!

А порой, когда монахини, всплеснув руками, восклицали:

– Да где же сказано, что внутренности – плоть бренная – есть суть Господа Бога нашего?

– Каждая частичка – суть нечто большее, чем Господь Бог. И это Нечто есть в каждой частичке! – отвечала Мадлен с невозмутимым спокойствием.

– Откуда ты это вычитала?

– Это мои мысли.

В тот злосчастный день королева беседовала с Мадлен с самого утра до позднего вечера и была удивлена уму и характеру юного существа, великодушию и воистину царственной сдержанности (чего явно недоставало ее собственным дочерям), что мало сочеталось с юным возрастом и искорками детского лукавства в глазах. Безусловно, еще очень наивная и не знающая жизни, но мыслила Мадлен, точно древний седобородый мудрец. Часто слова ее звучали, как откровения, и смысла их она сама пока не осознавала.

Тогда девушке было всего тринадцать, она обещала расцвести и стать еще краше. Потому Катрин сочла нужным подождать, когда бутон созреет и распустится. Но герцогиня опередила королеву, прислав за девушкой гонца.

Раздался тихий щелчок раскрываемой двери. Настоятельница замолчала.

Сопровождаемая монахиней, в комнату вошла Мадлен, облаченная в просторные белые одежды послушницы, с непокрытой головой и длинными кудрями, заплетенными в косу: воспитанницам иногда позволялось не носить вуали. Вероятно, ее отвлекли от уроков живописи, – обрадовавшись, девушка не сняла запачканный передник и на ходу оттирала пальцы от краски. Она издала какое-то радостное восклицание, голосок ее ручейком зазвенел в пространстве кабинета.

И Михаль точно почувствовал сильнейший удар.

Он оторопел, он не поверил, что улыбающееся ангелоподобное создание, впорхнувшее из распахнутой двери навстречу розово-золотистому сиянию заката – та самая маленькая Мария-Магдалена, что часами разрывалась от плача в покоях тетки. Когда они расстались, малышке было не более пяти лет: юноша покинул родной дом в Гоще, с тем чтобы отдать часть жизни учению. Теперь она Мари-Мадлен Кердей – настоящая дама.

Его взгляд скользнул от белоснежного лба к сандалиям девушки. И время на мгновение застыло, пространство провалилось, разверзлось, оставив в самом центре сиять свету. Взмах ресниц, шевеление губ, тень улыбки, мягкий румянец – сама жизнь! Вот она какая – ученица Христова, блудница Мария Магдалена. Сама жизнь! Зачем ей дали это имя?!

Михаль вдохнул и позабыл выдохнуть. Кто бы мог подумать, что крохотная девчушка превратится в прекрасную сирену с глазами подобно звездам, голубое сияние коих манит и подобно песнопениям сирен дарует сладкую гибель. Тиснение в груди не сразу стало понятно. Но Михаль вспомнил Екклесиаст и тотчас резюмировал, что имя его сестры синонимично смерти, а сама она – силки. Он отчетливо видел, как мелькнула тень нечистого за ее спиной. Как те прекрасные, но ядовитые цветы она, влекущие, дурманящие, сулящие усладу, но едва незадачливый мотылек коснется лепестков, как мгновенно оказывается съеденным. Демон зла частенько принимает облик прекрасной мадонны. Только черты Девы нежнее и тоньше, и зоркий глаз всегда определит, где святость, а где обман.

Но где святость, а где обман? И могут ли существовать на свете белом черты более нежные, более тонкие?

Мысли обреченного взвились к поднебесью, точно огненный столп; невозможно было удержать столь стремительный их полет.

И мгновенно стыд заставил челюсти Михаля сжаться, а веки словно налились свинцом. Он опустил голову и более ее не поднимал. То ли от усталости, то ли от удивления, колени Михаля подкосились и яркий румянец, точно раскаленное железо, обжог лицо. К чему все эти рассуждения о демонах? Достаточно было одного взгляда на точеную фигурку, которую не скрывала просторная туника, чтобы напомнить, как давно он не сжимал в объятиях тонкого девичьего стана, если не сказать, никогда этого не делал прежде.

Но какой срам подумать об этом в самом сердце святого места, глядя на собственную сестру!

Увы, огненный столп мыслей успел рассыпаться сонмом ядовитых стрел, ранить, отравить сознание и душу послушника, развеять радость долгожданной встречи, заставить сердце клокотать от возмущения.

Не слыша слов приветствия девушки, ее радостных восклицаний и тотчас мысленно вернувшись в свою келью, он принялся сооружать зыбкую конструкцию из бесчисленных оправданий. Муки совести будущего монаха были столь внезапны и столь болезненны, что ни о чем другом думать он не смог в этот день. Вся беседа меж ним, аббатисой и Мадлен пролетела точно в лихорадочном сне. Он лишь изредка кивал в знак согласия, когда обращалась настоятельница.

С большим трудом Михаль понял, что та дала Магдалене… о, теперь ведь уже Мадлен… три дня на сборы, а он должен сопровождать. Отчаяние вновь зажгло на его лице все костры инквизиции, но отказать он не мог, и причин было две. Мадлен, Мадлен, что за имя ты носишь?

– Ее светлость просила ехать через Нант. Она надеется дождаться вас там. Коли вы прибудете позже условленного срока, вас будет ожидать один из ее людей, который с вашего соизволения сопроводит Мадлен в Париж. После вы сможете вернуться обратно в Радом, если пожелаете, – проговорила настоятельница, обратив взор на молодого человека, вот уже час сидевшего с опущенным лицом.

Михаль ничего не понял, зачем через Нант, где это находится, но согласно кивнул.

II

. Иисус – сын Иосифа

Мерное покачивание экипажа по ровным пыльным дорогам действовало успокаивающе. Михаль откинул занавеску, пытаясь думать о пейзаже Пруйля. Ныне ночью они покинут эти чудесные места, где какой-то день назад, он вспомнил, что есть на свете солнце… Дорога тянулась через холмы, устланные желто-зелеными коврами пастбищ и виноградников. Было далеко за полдень, и повисший над горизонтом пылающий солнечный диск медленно погружался за волнистую равнину. Экипаж плыл навстречу заходящему солнцу.

– Отчего вы так печальны, братец мой? – спустя некоторое время спросила Мадлен по-польски. За долгие годы жизни во Франции она не забыла родного языка, тот лишь приобрел легкий грассирующий акцент. И сердце Михаля затрепетало. Он скосил взгляд в сторону сестры, не решаясь глядеть в лицо. На расшитой цветами юбке покоились покорно сложенные руки – каждый пальчик затянут в блестящий белый атлас. О, это руки мраморной богини – совершенство тонких линий и изгибов, подобно крыльям небесных бабочек, готовых упорхнуть вот-вот, едва нарушен будет их покой.

– Может быть, вы не рады видеть меня? – осторожно осведомилась девушка, ища его взгляда.

Михаль вновь ничего не ответил. Точно влекомый лукавым демоном, его взгляд поднимался вверх. «Нельзя, нельзя так глядеть! Но о господи! нет сил, – с тревогой проносились мысли одна за другой. – Она сестра мне, по крови и по плоти. Наша мать выносила нас обоих в своем чреве. Мы не виделись целую вечность, а я… как же глупо я, верно, выглядел в глазах достойных монахинь! Не обнял сестру, не поцеловал. Позор мне, ежели они обо всем догадались! О Магдалена, какой же красавицей ты стала, глаз не отвести. Ни один образ не сравнится с твоим чудесным личиком. Никогда меж нами не случится праведных объятий, таких, что долженствуют быть меж братом и сестрой, никогда губы наши не соприкоснуться в безгрешном поцелуе…»