Михаль вспыхнул.

– Как вы могли подумать такое! – возразил он, словно самому себе. Тревожное чувство вновь сделало ловкое мулине и пронзило грудь. Он болезненно передернул плечами и обратил взгляд к оконцу.

Чем больше Михаль боролся со смущением, которое по неизъяснимым дьявольским причинам испытывал перед Мадлен, тем больше оно захватывало его. Глупая мысль засела в мозгу, точно заноза, и не было от нее избавления. Прожив послушником несколько лет, он позабыл аромат женских волос, трепетность прикосновений, нежное бормотание на ухо, каковых, сказать по правде и вовсе не знал. А присутствие облаченного в нежный шелк существа, источающего дивное розовое благоухание, сердило его и притупляло ум. А он… кто он? Тварь ничтожная, чей разум состоит лишь из нехитрого механизма природных инстинктов!

Михаль был по-прежнему мало разговорчив, точнее сказать, он проглотил язык и в оцепенении не мог молвить и звука, но Мадлен не оставляла попыток расположить его к беседе. Она прохихикала в ладошку и ласково потеребила его затылок. Волосы Михаля были точно такими же светлыми, как ее, и задорно вились. Молодой послушник коротко стриг их, но за время путешествия они отросли, и видом своим он напоминал Амура.

Мадлен неловко пошутила на этот счет, осведомившись, не бросил ли ее брат затею с бенедиктинцами и не нашел ли свою Психею? Не обратив внимания на возмущенный возглас в ответ, принялась вспоминать детство. Она щебетала, словно птичка, смеялась, рассказывала о том, что происходило в Гоще, в то время, когда он и отец покинули дом. Сердце Михаля постепенно оттаивало. Ее нежный грудной голосок действовал, точно чарующая музыка, точно звуки арфы или кифары, гипнотизировал, подчиняя его волю.

– Печали нашей матушки и тетки Агнешки не было конца. Должно быть, тоска сократила ее дни, сожгла изнутри. А матушка… Уже в монастыре я узнала, что она замуровала себя в одной из комнат западной башни. Ты помнишь, как там всегда было холодно, как ветер гудел в щелях? Старый Анжей не умеет писать и читать. Поэтому с тех пор нет никаких новостей, – внезапно погрустнев, проговорила она. – А отец перед отъездом, нашел возможность повидать лишь тебя.

– Он не побывал в Гоще? – притворившись удивленным, воскликнул Михаль, хотя прекрасно знал об этом лучше других.

– Михаль – «подобный Богу». Наш батюшка дал тебе это имя, как символ тех проповедей и того учения, что составляли его существование. – Мадлен опустила голову, немного подумала и достала из небольшого украшенного золотой тесьмой кошеля стопку конвертов. – Он писал матушке, но она почему-то предпочла пересылать его письма мне. Увы, от себя с тех пор ни строчки… Я перечитывала по нескольку раз каждое письмо… Наш батюшка был титаном медицины, я восхищаюсь его гением. Как жаль, что его уже нет…

Михаль впервые посмотрел на нее открыто и в мыслях воскрес образ этого безумного старика (отчего старика? ему ведь не было и сорока!), лекаря в черных одеждах, с узким серым лицом, из-под тяжелых лиловых век лучился взор синих как небо глаз… «У Магдалены его взгляд», – подумал Михаль.

– Он надеялся убежать от неудач и вечных преследований, – продолжала она. – Новый Свет был для него во всех отношениях новым светом. Он желал одного – сызнова начать поиски на землях, где нет черных предрассудков и никчемных запретов, которые, в конечном счете, превратят нас в диких зверей. Запреты не есть истина. Сколько умов, призванных Господом сделать нашу жизнь лучше и прекрасней, истлели на кострах поборников и законописцев Господа, который, однако, призывал нас к любви. Наш отец чудом избежал подобной участи. Но нового света увидеть ему не пришлось. Он знал, что так и случится… Что он сказал вам в последнюю вашу встречу?

Михаль опустил голову.

Он не желал вспоминать тех минут, когда обрушил на родителя яростный гнев, призывая вразумиться и обвиняя во всех несчастиях, которые пали на семью вследствие его бессчетных экспериментов. Мать жила под вечным страхом инквизиторских допросов, сердце тетки не выдержало мук за нерадивого кузена, а учеба Михаля превратилась в ад, ибо не было дня, чтобы благопристойные учителя не проводили с ним нравственных бесед, а сверстники не отпускали ядовитых шпилек и острот. Именно поэтому Михалю пришлось бросить университет, отказаться от всех мирских благ, от веселой молодой жизни и отправиться в монастырь – до конца дней замаливать безумства родного отца, лишь бы округа оставила их в покое, перестала тыкать пальцами и кричать вслед: «Отродье! Еретик! Оборотень и пожиратель мертвечины!»

Мадлен ожидала ответа, а молодой человек не смог вымолвить и слова, он потупил взор и стиснул кулаки, дабы сдержаться от приступа почти детской обиды. Тогда она положила письма на его колени.

– Их содержание бесценно. Тебе стоит ознакомиться. Наш отец сделал множество открытий.

– И теперь его еще более нет, чем не было прежде…

Невольным движением Михаль развернул первое послание. Оно было испещрено тонким ровным почерком; иногда столбцы латыни прерывались и на листе возникали небольшие схемы и рисунки. Несколько минут непонимающий взгляд молодого человека плавал по бумаге. Он разворачивал листок за листком, но не мог понять, отчего его сердце вновь сжимается от страха и негодования.

– Святая Дева! Иисусе! Как давно ты держишь у себя эти записи? – внезапно вскричал он.

– В позапрошлую весну матушка переслала мне первое письмо.

– Но как она могла?.. Неужели она совсем ослепла? Эти бумаги полны ереси! Если их обнаружат… Костер! Нас ждет костер, если их не уничтожить.

– Но сколько жизней можно спасти…

Мадлен не договорила. Их экипаж резко дернулся в сторону, единственный слуга Михаля – Лука, восседавший на козлах, разразился фонтаном провансальской ругани, которую успел выучить, пополнив свой необъятный запас сквернословия.

– В чем дело? – выглянул Михаль в открытое оконце.

– Черт знает что такое! – кричал перепуганный возница. – Она выскочила из ниоткуда и бросилась прямо мне наперерез. Проказа этакая, шельма! Дьявол ее побери! Чудь душу господу не отдал!

В пыли, у самого колеса Михаль увидел юную девицу с растрепанными светлыми косами и чепчике набекрень. По вишневому корсажу и темной юбке из грубой шерсти стало ясно – девушка деревенская. Лицо было заплаканно, и она продолжала всхлипывать. Но откуда она здесь, на пустынной дороге? Верно, бежала сквозь заросли кукурузы и оказалась на дороге в ту минуту, когда проезжал мимо экипаж.

Не дожидаясь разрешения, Мадлен отворила дверь экипажа и легко ступила на дорогу. Улыбаясь, она протянула несчастной руки и помогла подняться. Затем обняв за талию, точно сестру, отвела ее от экипажа на несколько шагов, и обе долго о чем-то беседовали.

Михаль не решился ни возразить, ни попытаться подслушать, о чем Магдалена говорила с несчастной, но едва хватило сил усидеть на месте от нетерпения и любопытства.

Наконец он увидел, как вдруг незнакомка упала на колени и принялась целовать подол юбки Мадлен. Та вновь заставила ее подняться, обняла и строгим жестом указала куда-то в поле, вероятно призывая вернуться назад.

Когда Мадлен вновь уселась на обитую кожей скамью, а дверца захлопнулась, Михаль не удержался от терзавшего его вопроса.

– Обычное дело! – ответила та. – Несчастная хотела покончить с жизнью. Накануне свадьбы она узнала, что ждет ребенка не от будущего супруга.

Мадлен горько усмехнулась, а лицо Михаля перекосило от омерзения. Отрешенная монастырская жизнь сделала его чрезвычайно чувствительным к тому, что касалось плотских страстей… Постепенно он начинал осознавать, что рядом с Мадлен выглядит, по меньшей мере, смешным, каждый раз краснея и бледнея, когда речь заходит о любострастии, о женщинах и грехе. Но она говорит о таких вещах, точно о предстоящем ужине, прогулке или о каком другом повседневном действии, с легкостью и столь холодной бесстрастностью.

– И что же ты ей так долго говорила? – проронил он.

– Как избавиться от ребенка, как сделать, чтобы жених не заметил, что он не первый.