Брови Мадлен поползли вверх. Она медленно высвободилась из рук монахини и отошла на шаг. Вновь окинув стены взглядом, она поняла, что находится в одной из странноприимных палат, но совершенно другого монастыря, не в Лангедоке.

– Где же я тогда, раз не в монастыре Благословенной Марии? А-а, о господи!.. Я верно в самом Лувре?

– Нет, что вы! Это обитель Пор-Рояль. Париж рукой подать. Но вы, что же, ничего не помните?

– А как же королева?

– Какая королева?

Девушка опустила голову и вернулась к кровати.

– Так что же произошло на самом деле, – упавшем голосом проговорила она. – Михаля моего сожгли? Или я была у королевы? Я не могу собраться с мыслями…

– Вчера после полудня, – осторожно начала монахиня, присев рядом, – сестра Лазарина принесла весть из Парижа о том, что наконец поймали колдуна Кердея… Не может ли быть так, что это и есть ваш брат, по которому вы скорбите?

– Михаль Кердей ни в чем не виноват! – бросила Мадлен, разрыдавшись. – Не виноват! Не виноват! Он пробыл в этом злосчастном городе всего несколько часов. Он не колдун… Это не его должны были казнить, а нашего отца, который уже мертв. Скажите, сестра Мария, но разве справедливо совершать in effigie над живым человеком, даже если он сын осужденного? Он безмерно верил в Господа и Святое Писание, и не было на свете человека более благочестивого. Но его все равно убили, обвинив в том, чего он не совершал. Он искал в вере спасения, а нашел позорную гибель.

– Такова воля всевышнего, бедное дитя. Святые отцы действуют по наитию, которое диктует им Господь, устами их сердец. Если тело вашего брата предали очистительному огню, значит, есть другой грех, тайный. Просто так ничего не случается. Господь не допускает никаких случайностей.

Мадлен вскинула ресницы, в глазах ее промелькнул ужас.

Монахине известно что-то.

Верно, в бреду проговорилась.

Мадлен молчала с минуту, ожидая, что сейчас на нее падет град обвинений, но сестра опустила голову и смотрела в пол.

– Но как же правила аутодафе? – спросила Мадлен.

– Аутодафе произошло три года назад. Нельзя было иначе утолить жажду возмездия горожан.

– Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию, – вскричала Мадлен, побелев от ярости. – Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь!

– Этот человек осквернил тысячи могил.

– Мертвым уже все равно!

– Не смейте!..

Монахиня встала и, сложив руки у груди, зашептала молитву.

– Бедное дитя не ведает, что говорит, – закончила она и обернулась к девушке. – Вы в отчаянии, поэтому едва не обременили душу тяжким грехом. Его душа, быть может, вознеслась в рай, а ваша – низвергнется в ад, коли вы повторите то, из-за чего здесь оказались. Путь истины у каждого свой. Ваш – длинной лентой вьется сквозь терновые кусты и облака покоя, и не вам дано его прерывать.

Мадлен нахмурила брови. Про опий в вине она позабыла, и оттого не предала значения рацеи монахини, всецело отдавшись гневу.

– Нет лучшего способа покончить с собой, нежели отдаться в ваши руки.

– В руки Господа, – строго поправила сестра Мария, прекрасно понимая, что имела в виду эта хрупкая девушка, глядевшая исподлобья, словно обруганное дитя. – Не стану спрашивать, отчего вы так враждебны. Верно, есть причины. Но покаяние всегда – облегчение и, коли есть вам, что поведать, вас выслушают и дадут напутствия. Хотите ли вы говорить с нашим исповедником, или же с матерью-настоятельницей?

Девушка опустила ресницы, едва сдержавшись от нервной конвульсии; это слово будет вечным напоминанием того, сколь милостивы эти женщины, прятавшиеся за тусклыми покрывалами и рясами.

«Нет» – хотела ответить она. Но понимая, что и без того наговорила недозволенного, опустила голову. Сестра, верно, побежит и доложит обо всем настоятельнице.

«Меня обвинят в ереси, – в страхе подумала Мадлен, и тотчас ее сердце скрутило от невыносимой боли. – Но отчего я не испытывала страха, когда говорила обо всем этом Михалю? Бедный Михаль! Он ведь поверил мне сразу, хоть и виду не подавал сначала. Я его погубила… О несчастная!»

Мадлен подняла глаза. «Да», – хотела произнести она. Но, что же ждет ее, попавшую в объятия отчаяния и готовую совершить насилие над собой? Несколько часов изнурительной проповеди, долгие месяцы послушничества, уговоры, которые точно тиски обхватят ее душу и будут сжиматься до тех пор, пока она не даст согласие на пострижение, а это – верная смерть. Лучше уж сразу признаться во всем и нырнуть в огонь – тот, что они зовут очистительным.

Мадлен глубоко вдохнула, ее лицо исказилось, и она едва не заплакала. Верно, так ощущает себя человек готовый сделать шаг в пропасть.

– Бедное дитя! – Сжалившись сестра Мария, присела рядом и легонько тронула подбородок девушки.

– Страдания твои пробегают по твоему хорошенькому лицу, словно грозовые облачка по небу. Ты еще слишком молода…

Эти слова, сказанные монахиней с бесконечным сожалением и болью, заставили Мадлен поглядеть на нее иначе. И не было сомнений, что эта девица двадцати или двадцати двух лет, находясь здесь, в сосредоточие отрады и благодати Господней, тоже невообразимо страдает. Быть может, в Пор-Рояле нет обычая предаваться грехам с «учителями любви», а настоятельница не хватается за плеть, когда, уцепившись за полу ее рясы, умоляешь не вести в «покои учителей любви», но изо дня в день монахиням приходится говорить одно и то же, слушать одно и то же, и думать об одном и том же, ибо, если мысли вдруг заведут несчастную в мир, к которому с детских лет обязана питать ненависть, но которого не знает, то отчаяние ворвется в душу, подобно порывистому ветру в распахнутое окно, и вихри его всколыхнут жажду жить, а не влачить существование рабы несуществующих благ. О, как страшна борьба меж частями рассудка, одна из которых служит предписаниям, а другая – телу! Нет на свете человека, который бы остался живым после столь страшной битвы. Тех, кто нечаянно касался проклятущей завесы над запретным, ждал очистительный огонь.

– Тебе есть куда идти? – спросила Мария. – Ах да! Кузен твой совсем заждался у ворот – сутки не покидает своего поста. Ну, вот и замечательно. Твою одежду почистили и залатали. Лети, птичка! Горе долго не живет в сердцах столь юных. А настоятельницы нашей сейчас нет. Когда вернется, я придумаю, что ей сказать.

О многоликая кудесница Луна, яви серебряную нить

Волшебного луча, коснись в последний раз безжизненного тела.

Средь ила и камней на дне пустынной заводи не позволяй томить

Ты смерти, ниспосланной волною с пеной белой.

Не смог в сей раз укрыться от стихии бешеной, подруга.

Распластан под толщею воды. И светом залита округа…

I.Cuius regio, eius religio

³

Маневр Гарсиласо можно было счесть за безумную выходку. Мадлен он велел облачиться в пышное траурное платье, которое невесть откуда раздобыл, сам вновь нарядился в лохмотья и бубенцы, сменил черного иноходца на белую кобылицу, и полный заговорщицкого воодушевления предстал пред вратами Пор-Рояльского монастыря. В дороге он не делал тайны из своих намерений и конечной цели пути. Останавливался у каждой развилки, не пропускал ни единого собеседника, во всех подробностях выкладывая, что сопровождает знатную девицу Кердей в Сен-Мало.

Балаган завершился внезапно, в самом центре шарторского леса. Через несколько минут спешных манипуляций Мадлен приняла обличие пажа, наглухо укутанного в холщевую накидку. От облика скомороха Гарсиласо не осталось ни следа, теперь он вполне мог сойти за путешествующего негоцианта. На одном из шартрских рынков цыган приобрел у старой гадалки несколько винных бутылей, явно вино не содержащих. В сосудах оказалась темно-серая краска, которой он наскоро выкрасил свою белую кобылицу.