– Дитя мое, ты, верно, знаешь, зачем я здесь?

– Нет, мадам, – вымолвила Мадлен, дрожа не то тот страха, не то от охватившего ее чувства безысходности, какая бывает у застигнутых врасплох.

– Но ты, несомненно, знаешь, что ты суть совершенство. Сиятельная простота, какой столетия назад могли похвастаться лишь истинные королевы. Но сия чистота не была бы столь разительна, если б при всей правильности, не поражала необыкновенностью. Все твое существо словно изваяно рукой Создателя, словно лишь для того и создано, чтобы отчаянно броситься в безумный хаос земного существования. Каждый дюйм твоего тела – словно струна божественной лиры, готовой неустанно испускать Песню Песни…

– Вы, кажется, уже говорили мне это, – осмелев, заявила Мадлен. – Вы могли бы и не утруждать себя сладкими речами, мадам. Если я попала к вам, значит у меня нет иного выбора, кроме как быть одной из ваших верных служанок.

– Другой разговор, хочешь ли ты этого? – ввернула королева.

– Гонец, посланный мадам Монвилье, верно, позаимствовал у Меркурия крылья, раз поспел предупредить о замыслах вашей товарки герцогини Немурской.

– Да ты должна быть благодарна Меркурию за спасение. Иначе тебя бы ждала долгая и мучительная расправа.

– Но ведь и вас тоже!

– Брось, дитя мое, – расхохоталась Катрин. – Мой испанский зятек, конечно, острозуб, но не настолько. А вот ты без покровителя в этом чудовищном мире пропадешь. Мир подхватит тебя, точно пушинку и поглотит, едва ты успеешь гневно топнуть ножкой. Потому что если некий предмет встречается не столь часто, он тотчас становился роскошью, ниспосланной дьяволом. Ты, дитя, очень красивая девушка…

Но ты не просто стеклянный сосуд, способный, как и иные оккультные знаки, свести с ума и дать лишь опустошение, ибо борьба за абрис, есть суть сама борьба, не более. Ты окружена пылающим ореолом. И прелесть твоя заключается не только в анатомической точности, некогда подсчитанной древними эллинами, следом Марком Витрувием, затем и Леонардо да Винчи. Совершенство рожденной с участием всех пяти сил, все пять духов отдали разом часть себя, явив на свет мистическую розу воплоти, розу о пяти лепестков. Каббалисты наделили образом пентакулы пятую сфиру – сфиру Марса и Огня. Иные называли этот пятилистник – розой Венеры, который свято берегли храмовые прислужницы – иеродулы. Если и существует нечто вроде философского камня, священного Грааля, печати Соломона, Древа Жизни и прочих метафизических символов, то это женщина, каждой дюйм ее – сложная математическая формула, символы коей сливаются воедино, в знак равенства, образуя совершенство. Но всегда найдутся и те, кто назовет сей дар пороком, просчетом Творца, ржавым гвоздем в теле Христа.

Гарсиласо появился во дворе трактира в полночь. Верхом он объехал небольшой домишко от западной стены к восточной в поисках лестницы, которую по приказу хозяина должны были оставить где-то здесь. Лезар долго не думая велел прислонить ее как раз к окну «высокородной девицы». Привязав коня к резной ограде, цыган скользнул на второй этаж, осторожно толкнул оконную раму и спрыгнул на пол.

– Дьявол! – прошипел он вне себя, едва свет огнива озарил беспорядок и бесчувственную Мадлен, лежавшую среди разбросанных по полу простынь, подушек и осколков злосчастной бутылки.

В мгновение ока Гарсиласо понял, что отравил ее, и в три прыжка оказался подле несчастной.

– Барышня! – он поднял ее и встряхнул, затем прижал ухо к груди, стараясь услышать биение сердца. Но она повисла на руках, как увядшая роза, а голова безжизненно откинулась в сторону.

Перекинув девушку через плечо, он рванулся к окну и через несколько секунд уже несся по направлению к заставе Сент-Антуан – через широкую брешь в стене, что находилась недалеко от ворот, можно было беспрепятственно выбраться за пределы Парижа. Гарсиласо не смог придумать ничего лучшего, чем отвезти ее в монастырь бернардинок в Пор-Рояле, располагавшийся ни много, ни мало в пяти лье от города, где – он знал наверняка – монашки недурно врачевали. Да и оставаться близ Парижа было опасно – мадам Немур будет искать сбежавшую сестрицу сожженного.

Добравшись до цели только лишь к рассвету, он опустил Мадлен на влажную от росы траву, и вновь прижался ухом груди, все еще питая надежду, что сердца стук воскреснет на свежем воздухе, но девушка по-прежнему ни на что не реагировала. Бледное лицо ее словно светилось в предрассветной тьме.

– О Дьявол, святой Кукуфас, Фабрициано и Филиберто Толедские! – вскричал он, поднимаясь с колен и устремившись к необъятным почерневшим воротам монастыря.

Он барабанил по ним руками и шпорами сапог до тех пор, пока маленькое решетчатое окошко не распахнулось.

– Кто вы и что вам угодно? – на Гарсиласо в недоумении уставился сонный глаз привратницы.

– Прошу вас, ради Господа вашего, спасите ее.

– Кого?

Не дождавшись объяснений, монахиня закрыла ставенку и принялась за замок. Открывая засов, она обернулась и пару раз окликнула по именам нескольких сестер.

Когда небольшая калитка распахнулась, Гарсиласо тотчас оказался окружен силуэтами в темных вуалях.

– Кто это?

– Опустите ее, мессир, мы поглядим. Сейчас принесут носилки. Мари, прошу.

– Она еще дышит.

– Ран нет, должно быть, яд, – шептались монахини, плотным кольцом сомкнувшись над телом девушки.

Гарсиласо впервые за свои четыре десятка лет испытывал такую тревогу.

– Дьявол побери, ее можно спасти? – вскричал он, не сдержав пытки неизвестностью.

Одна из старших бернардинок поднялась и строго поглядела на цыгана.

– Кто вы этой несчастной?

– Кузен.

– Кузен? – сдержано переспросила монахиня. – Объясните, что произошло.

– Она страдала… – неуверенно начал Гарсиласо, чувствуя, что пристальный взор вопрошаемой подловит даже незначительную ложь в его повествовании, – по брату своему, которого казнили нынче днем, и с горя опиумного порошка… хлебнула, вином запив его.

– Сколько?

– Пригоршню… две, а может больше. Я не знаю. Но вы спасете ее? Она будет жить?

Бернардинка не ответила. В эту минуту принесли носилки и Мадлен, уложенная на них, исчезла в проеме калитки, темным хвостом туда же канула процессия монашек. Гарсиласо поддался за ними, но калитка захлопнулась прямо перед его носом.

– Дьявол! Дьявол! Впустите! – прокричал он, несколько раз со зла ударив о кованные доски врат.

– Еще раз имя злого духа сорвется с ваших уст, вы никогда не увидите вашу кузину, мессир, – оконце, в которое тонкий голос пропел нравоучение, открылось на мгновение и тотчас наглухо затворилось.

Утро следующего дня разбудило Мадлен неясным светом, льющимся откуда-то сверху. Голова была тяжела, словно налита свинцом, в ушах гудело, пересохло во рту, в пробужденном сознании маячили языки пламени, которые вечно теперь будут преследовать ее. С трудом она подняла веки, и взор упал на серый потолок. Склонив голову к струящимся лучам, она увидела заостренное узкое окно с решетками, и в страхе сердце словно остановилось.

– О, слава святым, вы наконец очнулись! – ласково проговорила монахиня, склонившись над девушкой. – Я – сестра Мария. Как вы себя чувствуете?

Глаза Мадлен округлились, руки, покоившиеся на белой простыне, задрожали.

– Нет! – не своим голосом прокричала она и с силой оттолкнула ошарашенную бернардинку.

– Милая, успокойтесь!..

– Нет! Не прикасайтесь ко мне! – девушка вскочила на ноги и, пронеслась по кровати, устремилась к двери, но сестра успела поймать обезумевшую. Обхватив за плечи, она встряхнула ее несколько раз, чтобы привести в чувства.

– Этого не может быть! – обмякнув в объятиях сестры Марии, охрипшим голосом прошептала Мадлен. – Мне все это привиделось? Скажите, матушка Китерия сильно сердится? Она прикажет выпороть меня?

Сестра была поражена затравленному взору, который обратила на нее девушка.

– О чем вы говорите? Нашу настоятельницу зовут Бернардетта, как святого Бернарда. И никакой Китерии у нас нет.