– Прошу вас, одну минуту, – прошептала Мадлен, желая остаться и послушать, о чем будут говорить Гарсиласо и д'Эгмонт. Жозе, отрицательно покачав головой, взял девушку за руку.

– Ну, пожалуйста! – взмолилась Мадлен слезным шепотом.

Жозе щелкнул челюстями – он волновался и не знал, как поступить: выполнять приказ господина или просьбу девушки. Наконец он отпустил ее руку и, сделав пару шагов назад, протянул указательный палец к небу, дав тем самым понять, что ровно через минуту придется вернуться в повозку.

Мадлен, не теряя времени, прижалась ухом к брезенту. Вот что ей удалось услышать:

– …после казни отца, моя мать осталась без ничего. Она живет в Антверпене в доме торговца материи, с десятью моими младшими братьями с сестрами, – гневный голос Эгмонта перешел на хриплый шепот.

– Дочь курфюрста пфальцграфа Иоанна фон Циммерн бедствует в доме торговца? – в хорошо разыгранном недоумении воскликнул Гарсиласо, который оказался как всегда блестяще осведомленным в тонкостях фамильного древа пленника. – Не пытайся провести меня, сопляк!

– Как вы смеете мне не верить?!

– Ах, эти царские замашки! Ими славился и покойный граф, – сыронизировал цыган. – И ты гёз? А ведомо тебе, что отец твой гонял этих самых гёзов, как поганых овец?

– Видать, за это и лишился головы на Рыночной площади, – с горечью ответил Филипп. – Если хотите меня убить – убейте сейчас и будьте милостивы – поскорей! Но, ни флорина вам за меня не видать!

– Это мы еще посмотрим, ваша светлость. На случай если твоя мать откажется платить, испанцы уж точно будут рады заполучить такого выродка, как ты… Хм… Испанцы… Хм… Мой старый друг Альба был бы чрезвычайно доволен, ежели бы к его ногам бросили одного из мятежных сыновей казненного им графа. Да вы просто находка, сударь!

Тяжелые шаги Гарсиласо возвестили о том, что он собрался покинуть допрашиваемого. Мадлен в момент достигла фургона и быстро юркнула вовнутрь, не преминув поглядеть подоспел ли бедный Жозе за ней, чтобы не получить добрую порку от вожака за неподчинение и доброту, проявленную к ней. По счастью, Гарсиласо остался очень довольным после беседы с пленником, и ничего не заметив, прямиком направился к месту, где его ожидал готовый к четвертованию Мантуари.

Спустя час Мадлен услышала страшный вопль, который еще долго продолжал эхом отдаваться над долиной Строго Рейна: Мантуари отхватили все четыре конечности и оставили умирать на берегу. Но после того как Джаелл определила, что приговоренный не дышит, его спихнули в реку и вскоре разошлись. Только родные несчастного остались у воды, чтобы петь заупокойные песни.

IV

. Откровение Гарсиласо

Миновало еще несколько долгих тягостных дней с тех пор, как табор остановился у берега Старого Рейна. В Утрехте уже поговаривали о цыганах. Слухи, будто они обосновались надолго, привели солдат архиепископа. Но, несмотря на приказ разобраться с «этими нехристями», солдаты отчего-то опасались посещать лагерь Гарсиласо. Они кружили вокруг, подобно стае стервятников, присматривая, что творилось внутри. А Мадлен молила Бога об одном, лишь бы Гарсиласо не продал им несчастного Филиппа. Разумеется, тот желал получить за пленника, который с одной стороны был благородным и именитым дворянином, а с другой – мятежным гёзом, гораздо большую цену, но приходилось жертвовать желаниями, когда на карту была поставлена жизнь и свобода стольких людей. Что именно замыслил Гарсиласо, Мадлен было неизвестно, но девушка достаточно хорошо изучила этого человека, чтобы простодушно ожидать снисхождения.

Ее же положение мало изменилось. Мадлен продолжала коротать время в обществе Жозе, который тем не менее позволял выходить наружу подышать воздухом, или погреться у костра. Она с досадой глядела на повозку Джаелл, где томился Эгмонт, и ругала себя за бессилие. Но внешне покорная судьбе, лелеяла надежду, что будущее подарит шанс на спасение.

Гарсиласо между тем успел исчезнуть на целые сутки, вернуться, причем в расположении духа весьма скверном, затем вновь пропасть на три дня. Все племя пребывало в ожидании. Каждый день для них был словно последним на сем пристанище. Цыгане собирали вещи, седлали коней, ждали приказа трогаться, но приказа не следовало. С досадой они вновь раскладывались на берегу, разжигали костер и под печальные песни готовились к ужину и сну.

Так текло время, пока вожак пребывал в местах никому, кроме него самого, неизвестных. Ничего доброго это не предвещало. Зато в отсутствие Гарсиласо гораздо легче было бы осуществить побег. Жозе уже не представлял для Мадлен тяжелой преграды. Она и уловить не успела перемену в его поведении, это случилось почти мгновенно, точно цыгана подменили. Неизвестно кому с большим рвением он был верен теперь: Гарсиласо, или же пленнице, на которую смотрел, как на бедное измученное дитя. И наверняка с превеликой печалью, но потворствовал бы бегству ее и бедного юноши. Задуманный план вставал в тупик, ибо никто не знал, что с Филиппом. Мадлен ни разу не видела его снаружи в лагере, не слышала, чтобы он подавал голос из фургона. Прошло достаточно времени, чтобы рана несчастного затянулась. Так отчего же он замер? Или, быть может, его уже там давно нет?

Мадлен пыталась расспросить Жозе, но тот бессвязно мычал, качал головой и пожимал плечами.

– Ты видел его? – приставала девушка.

«Нет», мотал головой Жозе.

– Господи, неужели Гарсиласо отдал его на растерзание испанцам?

Жозе взволнованно сопел и вновь продолжал мотать головой.

– Тогда, где же он?

Цыган упрямо указывал на фургон колдуньи, но проводить туда Мадлен отказывался, объясняя, что это строго запрещено, да и все равно незамеченными они не останутся.

Мадлен пришла в крайнюю степень изумления. Но не дала воли тревоге. Лишь бросила короткий взор на Жозе и приняла окончательное решение дождаться предрассветного часа, – тогда цыгана сморит дрема – по обыкновению так всегда и происходило, и девушке не составит труда выбраться наружу и навестить фургон Джаелл самой.

Лагерь уже давно погрузился в сон. До зари оставалось часа два, когда вдали раздался конский топот. Девушка встревожено подняла голову. Жозе громко храпел, свернувшись у самого входа; казалось, в эту минуту его не смог бы разбудить и пушечный выстрел.

Мадлен осторожно подтянулась к бреши в обивке – так ни кем незамеченной до сих пор – и выглянула наружу. Небольшой туман спустился на землю, потухающий костер плохо освещал палатки, обозы и пространство лагеря, но полная луна, однако сокрытая рваными облаками иногда давала возможность лучше разглядеть все вокруг.

Всадник – а это был Гарсиласо, Мадлен тотчас узнала его по небывалому росту – спешился и быстрыми шагами направился к повозке Джаелл, на ходу затыкая за пояс тонкий стилет, который он прежде держал в левой руке за лезвие. У Мадлен перехватило дыхание: цыган, судя по нервной походке, был как всегда зол и вне себя, и шел с такой решимостью, точно имел намерение кого-нибудь зарезать.

– Где она? – приблизившись к повозке, спросил Гарсиласо по-цыгански; тон его был резок.

Из-за прорези в брезенте фургона выглянула черная голова одного из цыган, каковой, по всей видимости, присматривал за пленником.

– У реки, господин. Уже ждет вас.

Гарсиласо резко развернулся и, пройдя в футе мимо повозки Мадлен, двинулся к реке.

Мадлен, которая кое-как начинала разбираться в цыганском наречии, поняла, что колдунья вызвала вожака на весьма важный разговор, и тот, быть может, будет касаться и ее… Почувствовав острое желание двинуться вслед за Гарсиласо, она осторожно поднялась. С дрожью во всем теле она подкралась к спящему Жозе. Поглядев на него, она, почти не дыша, переступила через его длинные обутые в войлок ноги, и легкая, точно тень, неслышная, точно кошка, выскользнула наружу.

Холод пробежал по коже, но, поежившись слегка, она бросилась к реке и бежала до тех пор, пока не услышала шорох шагов Гарсиласо. Цыган шел вдоль берега, но едва достиг самого кустистого места, остановился. Оглядевшись кругом, он тихо засвистел, точно делал кому-то знак. Девушка тоже остановилась, выбрав себе место потемнее, где кусты росли повыше и, затаив дыхание, стала ждать.