– Не хочу расставаться с моей Николетт, – объяснил Гарсиласо недоуменно взиравшей Мадлен.

Далее они проскакали более суток и на десятый день пути успели сделать крюк и прибыли в Эвре, дабы безмятежно начать путь, не опасаясь чьей-либо слежки или погони.

За спинами путников, покрывавших не менее пятнадцати лье в день, остались и Иль-де-Франс с живописными равнинами, и Пикардия с густыми лесами. Чудом не угодив в лапы бандитов, пробились они через компьенский лес, манящий и пугающий, где когда-то взяли в плен Орлеанскую Деву. Застряли на целый месяц в Нуайоне, который Гарсиласо покинул, вновь нацепив костюм скомороха. Перемахнули Сомму, что питает своими водами пролив Ла-Манш. Став жертвами фальшивомонетчиков в Като-Камбрези, спасались бегством от солдат и опрометью неслись до самого Камбре, древнего, как мир, города на реке Шельде. И только когда добрались до Кенуа-ле-Конта, замедлили ход и смогли оглядеться. Измученные погоней лошади едва переступали копытами, роняя изо рта на землю хлопья пены.

О пребывании девицы Кердей в монастыре бернардинок сразу стало известно в Париже, весть о желании герцогини свидеться с воспитанницей пруйльского пансиона заставила Гарсиласо насторожиться. Это могло предвещать большую опасность для девушки, учитывая все обстоятельства. Кроме всего прочего досужие монахини уж кому-нибудь да сболтнули, что беглянка намерена покинуть берега Европы в поисках приключений, которых совершенно справедливо жаждет создание юное, но отягощенное горем по погибшему брату. Не осталось иного выхода, как уйти подальше, и цыган предложил Мадлен отправиться в Брюссель, где табором остановились его сородичи, а следом, вместе с ними добраться и до границы суши с морем, где она могла бы сесть на судно, идущее к Новому Свету. А чтобы не оказаться застигнутыми врасплох, цыган выдумал сей сложный крюк: Париж—Шартр—Эврэ—Брюссель.

Мадлен теперь было все равно, она ответила согласием этому странному полу-лицедею, полу-рыцарю, даже не задумавшись, далек ли путь до тех мест, куда он намеревался вести. Жизнь теперь разделилась на две части: все, что было до гибели Михаля, потеряло смысл, а что ожидало впереди, казалось зияющей пустотой. Ее сердце ныло, преисполненное горечи и боли. Отчаяние и негодование терзали, горячо соперничая со смирением и готовностью покаяться. Будучи среди бернардинок, она часами стояла перед алтарем монастырской капеллы, пытаясь выдавить из себя молитву, но в итоге, охваченная гневом, клялась отомстить. Мадлен научилась платить безразличием тем, кто причинял боль, однажды дав обет не уступать сиюминутным порывам. Разум всегда принадлежал ей одной… Но как смириться с несправедливостью, которая поглотила наичистейшую из душ! На кого обрушить возмездие, коли несколько тысяч парижан стали требовать оного возмездия за поруганных покойников столь яро, со столь свирепой жаждой, что у городской власти не осталось иного выхода, как удовлетворить их неистовую прихоть. Все произошло скорей, чем кто-либо мог предположить. Смерть Михаля может искупить лишь потоки, океаны крови… С кем сражаться, с кем вступать в борьбу, коли противник – безликий случай?

В конце концов после долгих и мучительных раздумий у Мадлен не осталось сомнений в участии здесь высших сил. Весь ее скепсис и вера в бесконечные силы человека разбились в дребезги о скалы Господнего могущества. С какой легкостью тот даровал и отнимал жизни… Имя ему – хаос!

Голос измучившейся души велел идти вслед за Михалем, подобно той римлянке, что проглотила горящие угли после смерти супруга. Опустив руки, Мадлен решила принести покаяние и отдаться правосудию. Нет ни ада, ни рая, ни справедливости и безнаказанности – всюду хаос, он поглотит всех, будь то вор или же благочестивая матрона, святой отец или убийца, с той разницей, что кого-то раньше, кого-то позже. Они в ожидании Судного Дня. Да Судный День давно настал! Чего ждать? Иди, и покончи со всем этим сегодня!

Именно будучи в одном коротком шаге от признания, Мадлен получила записку от цыгана.

Выбор невелик: смерть или бегство?

Случай отнял брата, случай протягивал руку.

«…Я приведу тебя к морю», – гласила последняя строчка письма Гарсиласо.

Мадлен шагнула в пропасть, выбрав наугад, точно игрок в кости.

– Мы во Фландрии? – внезапно остановившись, спросила она. Цыган не сдержал улыбки, услышав после довольно продолжительного молчания голос спутницы. Все эти целых три месяца пути она провела в мрачном безмолвии. Жила точно сомнамбула, почти не ела и не спала, чудом держась в седле и неизвестно откуда черпала силы. Под глаза легли темные круги, черты ожесточились. Мадлен походила на ангела скорби, и от прежней ясноглазой и розовощекой пансионерки не осталось и следа, только золотые кудри, которые она прятала под высокий воротник дорожной накидки.

– Это земли провинции Геннегау, – ответил Гарсиласо, натянув поводья. – Французы величают ее ласково и мягко – Эно.

– Значит, здесь начинаются Нижние земли – нидерландские провинции Филиппа Второго, – с задумчивостью произнесла она и вздохнула. – Фландрия…

Горькое предчувствие всколыхнуло ее сердце, которое только-только начало покрываться тонким слоем новой оболочки или, скорее, слоем ороговелости. История этих земель слишком походила на ее собственную, в сердцах этого народа, как и в ее сердце, горело пламя недоверия вещавшим устами призрачных богов. Точно так же, как и предстояло ей, эти земли пылали в руках призрачного монарха. Точно так же гордо подняв головы, пытались они воспротивиться гнету.

– За Эно находится Фландрия и Брабант, – продолжал цыган, – справа расположилась провинция Артуа, слева – Льежское епископство, Намюр и княжество Люксембургское, к северу лежат Голландия, Утрехт, Гельдерн и холодная Фрисландия – прославленная своими озерами, сколь прекрасными, столь же опасными, грозящими покрыть своими водами отнятые людьми пространства. Если ты хочешь увидеть море, то эти земли, как никакие другие принадлежат сей коварной стихии…

Следующим утром путники покинули Кенуа-ле-Конт и двинулись к Монсу, который совсем недавно выдержал тяжелую осаду, но так и не был отбит братом Оранского – ныне покойным Людвигом Нассауским. Не дождавшись помощи Вильгельма, в сентябре позапрошлого года тот бежал с остатками армии на север, а испанцы полностью завладели городом. Стоит ли говорить о печальной участи горожан, которых насчитывалось теперь не более нескольких сотен.

Дорога вела через Бовэ и Женли. Словно грозное предзнаменование под низким, затянутым тучами небом распростерлись опустошенные деревни, безжалостно вытоптанные поля, сожженные церкви, разрушенные фермы. Холодный, гонимый порывистыми ветрами воздух был пропитан порохом и смертью. Земля, где теперь все достояние заключалось в верещатнике и пустынных польдерах у берегов, обагренная кровью и опаленная огнем войны, бушующей здесь уже полсотни лет, земля бургундских фламандцев, некогда цветущая, превратилась в обглоданную кость. Фламандские пейзажи, изображенные на гравюрах множества книг, и каковые Мадлен всегда с наслаждением рассматривала, было не узнать. Старание художников приукрасить родные просторы не могло вознестись столь высоко, что картина становилась противоположностью оригиналу. С тех пор, как император Карл, раздав владения преемникам, покинул залу, опираясь на плечо Вильгельма Оранского, от знатной доли пирога, именуемого былым величием Священной Римской Империи, остались лишь жалкие крохи.

Карл V, чьим воспитателем был фламандец Адриан Флоренц Бойенс – в будущем папа Адриан VI, не мог не испытывать любви к нидерландцам, среди коих провел детство и юность, и более близок был к фламандской и итальянской знати, нежели к испанской. Самые отчаянные его полковники: принцы Оранские – Вильгельм и Людовик, граф Гаврский Ламораль д’Эгмонт, граф Горн – были нидерландцами, а маркиз Пескара и Андреа Дориа – итальянцами. В равной степени он отдавал должное народам других провинций, уважал их права и правителей каждой области и умел находить с ними согласие.