– Теперь-то ты должна быть довольна, что сделаешься одной из приближенных французской герцогини.

– Все не так, как тебе описала мать-настоятельница. Да, письмо действительно написано рукой Анной д'Эсте – герцогини Немурской – матерью лотарингского дома, как ее называют. Но мало кто знает, что она в тайном сговоре с испанским монархом. Случайно или намеренно она открыла… ему…

Мадлен вдруг замолчала. Опустив голову, она погрузилась в раздумья, вероятно, подбирая нужные слова, но Михаль вспылил:

– Если бы тебя кто слышал! Боже, какой позор… Ты, должно быть, голову позабыла в монастыре.

– Уж, поверь мне, Михалек, – прервала девушка молодого нравоучителя, криво усмехнувшись, – как раз голову я успела прихватить с собой, чего не скажешь о моей добродетельной, девичьей чистоте и душе. Все это у меня отняли служители Господа и Церкви. А мадам Монвилье – развратница и самая настоящая сутенерша! Курва, здзира! Она дает прекрасное образование в своем пансионе девицам из родовитых семей и те не жалуются, ибо более благостного и раздольного места не найти. Но среди графинь и принцесс есть девушки низкого происхождения, все они как на подбор редкие красавицы, ибо гонцы матери-настоятельницы отдают годы поискам таковых. Их родители рады были избавиться от нахлебниц, и им невдомек для чего Китерии нужны эти несчастные…

Когда мне исполнилось одиннадцать, произошло нечто, из-за чего я навеки потеряла сон, и что полностью изменило меня. Ты узнаешь причины моим странным суждениям.

В один из вечеров, после трапезы я почувствовала сильную головную боль и слабость. Через несколько минут сознание меня покинуло. Но не совсем. Я не могла двигать руками и ногами, чувствовала, как внутри все пылает и видела лишь, словно сквозь пелену густого тумана – только чьи-то силуэты, тени. Меня подняли и понесли, затем уложили на холодную гладкую поверхность – это были плиты в храме… Множество зажженных свечей, отдаленный аромат ладана… На полу лежали еще несколько девушек. Пользуясь нашей беспомощностью и отрешенным сознанием, темные тени касались самых потаенных уголков наших тел, осведомляясь ежеминутно: «Еще? Еще?..» и заставляя содрогаться от сладостных и греховных мук…

На следующий день, с торжественными лицами и ласковыми улыбками на устах монахини возвестили нам, что на нас снизошла Божья благодать, что святой дух выбрал нас, дабы преподать особый урок… Все эти прикосновения принадлежали ангелам, каковые желали подготовить нас к ласкам будущих мужей, к зачатию и родам.

Так повторялось несколько раз. Я была готова расстаться с рассудком, едва не поверив в подобный бред, пока меня не осенило, что монахини добавляют в еду небольшую дозу спорыньи, которая в больших количествах может вызвать лихорадку Святого Антония – недуг характерный всеми симптомами, каковые испытывала я и те девушки, что стали моими товарками по несчастью. Я тщательно опросила каждую, что те чувствовали, и не осталось никаких сомнений – нас опаивали обыкновенной спорыньей, чтобы лишить воли и вызвать галлюцинации. Каждый раз, внушая нам, что ангелы спускаются с небес, дабы доставить нам удовольствие, они добились того, что мы стали видеть светящихся небожителей, хотя на самом деле это были сами монашки, которые с утра нам преподавали уроки благочестия, а ночью утоляли свою похоть на наших телах. О Михалек, на какие только тяжкие не пускаются божьи затворники, на что только не идут, чтобы утолить заложенную в них природой жажду продолжения рода. В долгом воздержании они дошли до потери рассудка. Не так ли, Михаль? Не так ли?

Михаль отпрянул. Мадлен прильнула к его плечу и продолжила, обдавая щеку горячим дыханием. В ее голосе звенели едва сдерживаемые слезы.

– Китерия способствовала тому обряду. Избранные девушки в ее глазах и глазах остальных монахинь все равно уже являлись падшими, ибо нам именно эта участь и предназначалась. Отчего же не воспользоваться за неимением любовников мужского пола, девицами рожденными для греха? Воздержание и затворничество способствовало таким ухищрениям, о каковых трудно говорить вслух без содрогания. Причем доминиканки с легкостью оправдывали свое поведение, объясняя, что содрогание плоти, пылающей в огне вожделения, предается очистительной процедуре гораздо более мучительной, чем очищение огнем. И редкий праведник готов к таковым мукам.

Мать-настоятельница не зря затеяла этот балаган, она имела цель разбудить в нас самого древнейшего из демонов, который и толкает на грех. Так из нас легче было бы воспитать блудниц – лишь посеяв зерно любострастия в мозгу каждой, призванной спустя некоторое время отправиться в мир, исполнять роль крючка для какого-нибудь несчастного министра или непокорного феодала.

Михаль слушал молча, с широко раскрытыми от удивления глазами, и слова «это ложь!» застыли на губах.

– Когда правда открылась мне, я решилась на тайную борьбу. Пять дней я ничего не ела, пила воду из фонтана. Но заметив мое странное поведение, аббатиса вызвала меня для беседы. Я не имела намерений таить в себе гнев. Я выложила ей начистоту все свои догадки, но та даже не изменилась в лице. Она позвала одну из монашек, что стояла за дверью, и велела заточить меня в самую темную и сырую келью, где-то в подземелье. Там я подхватила малярию. Год… или более я боролась со смертью и страшной болью, разрывающей голову. Я не могла до конца осознать жива ли я, кто те люди, что окружают меня, существуют ли они на самом деле? Сестра Винсента, которая ухаживала за мной, говорила, что я не прекращала вести беседы с кем-то, обращая слова в воздух, и глаза мои были всегда закрыты. О, как страшно осознавать, когда не ведаешь, что есть истина, а что – ложь, что было на самом деле, а что – вымысел, то ли шутка монахинь, то ли дьявола, что напустил на меня этот недуг. Но с тех самых пор я не могу отделаться от мысли, что живу в полусне, а все вокруг – лишь чудовищный кошмар…

Мадлен на мгновение замолчала, стараясь подавить слезы. Но едва нахлынувшая волна тоски и обиды отошла, она продолжила:

– Когда все же некто свыше сжалился надо мной и даровал выздоровление, я поклялась, что сохраню жизнь, буду хвататься за последнюю надежду, исполню все, что они от меня хотят. Но наступит час, двери этого ада отворятся предо мной, и я покину его с чистой, вновь обретенной душой.

После того, как я смогла подняться на ноги, Китерия призвала к себе вновь. Пользуясь моей слабостью, она приказала дать поручительство в покорности всему, что мне уготовлено. На этот раз я перечить не стала, вспомнив, какую клятву дала самой себе.

С тех самых пор от нас не скрывали намерений на наш злополучный счет, не стали прибегать к наркотику, чтобы заставить участвовать в этих ужасных обрядах. Более того, не ангелы стали преподавать нам уроки любви и даже не монашки. Учителя любви! – так называла их Китерия – были самым жестоким испытанием для совсем еще юных созданий. Причудливые их капризы мы исполняли, точно одалиски, от умения и покорности которых завесило, проживут ли они следующий день или отправятся на верную смерть. Две девушки не выдержали столь сильных мучений. Забитые плетьми, отдали богу души.

Мы никогда не видели лиц этих учителей. Они приходили в масках, но мы знали, что эти «учителя» носили сутаны, и были простыми охотниками до тел наивных воспитанниц. Китерия брала с них небывалую плату и слово молчать обо всем. В то время, когда наши высокородные сестры читали молитвы и возносили очи к небесам, мы точно так же стоя на коленях в «покоях ангелов» исполняли то, что Господь нам воспрещал…

Михаль глядел в глаза сестры, с мольбой взирающие на него, и не верил ушам.

Наконец он не выдержал, вскочил и, распахнув дверцу экипажа, закричал:

– Лука! Пов-ворачивай! Поворачивай наз-зад! – голос его дрожал, слова путались.

– Нет! Нет! – воскликнула девушка, вцепившись в полу его колета и заставляя сесть.