Он выбрал правду и справедливость и готов был бороться за них и погибнуть (и погибнет!), но он ещё был убеждён, что правда и справедливость — это не столько духовное, сколько умственное, идущее от мысли, от разума, а в разум Ивана он верил несмотря ни на что, и поэтому устремился во дворец.

Иван принял его в Золотой палате, где о чём-то беседовал с Епифанием. Протопоп хотел удалиться, встал, поклонился Ивану, но тот остановил его:

   — Останься, святой отец. Боярин пожаловал к нам не с государскими делами. Ему нынче недосуг ими заниматься. Он теперь уподобился вам, попам. Печалуется об опальных. Вот и сейчас, вижу уж, явился печаловаться. О ком, боярин? О Заболоцких, которым нынче должны отсечь головы?

   — Останови казнь, государь, — глухо, спадающим голосом сказал Челяднин. Холодная, жестокая ирония Ивана как будто поколебала его решительность. — Внемли мне, старику... Глядел я сейчас на них, стоя у Лобного места... Молодые, добре крепкие мужи... Как они тебе ещё послужат, государь! Будь великодушен, смилуйся! За твою милость и великодушие они отплатят тебе вернейшей службой. Поверь мне, старику!

— Они, буде, и отплатят... А иные? Уверовав в свою безнаказанность, чем учнут платить иные милостивому и великодушному государю?

   — Ах, государь, сейчас нет времени для силлогизмов! Палач не станет мешкать. Пошли кого-нибудь и вели остановить казнь. Ещё не поздно... Умоляю тебя, государь! Мы, убогие, ничтожные рабы твои, повиты злом от головы до пят... Но ты, господин наш, пастырь наш, не уподобляйся нам, не прилагай своего зла к нашему злу.

   — Ты дерзок! — вспыхнул Иван. — Ты вельми дерзок, Иван Петров! С недавних пор ты стал всё чаще забывать своё холопье место! Так я введу тебя в память, Иван Петров!

   — Государь! — взмолился Челяднин. — Ещё немного — и будет поздно!

   — Хорошо, — резко, вдруг изменил тон Иван. — Пусть нас рассудит святой отец. Он мой духовник, я послушаюсь ему и поступлю по его слову. Скажет он, что там, на торгу, сейчас свершается зло и я беру на душу тяжкий грех душегубства, — я повелю остановить казнь и склоню свою повинную голову пред Господом в покаянных молитвах. Скажи же, святой отец!

   — Скажи же! — воскликнул и Челяднин с мольбой и надеждой.

Ни единая жилка не дрогнула на лице Епифания, он даже глаз не поднял, только пальцы, перебиравшие чётки, стали двигаться чуть медленнее и в них появилась какая-то жестокая, впивчивая цепкость.

   — Вечное и бренное, доброе и злое... — И голос его тоже был впивчивый, жестокий. — Кто научил вас, что меж ними положена незыблемая грань? Свет и тьма, жизнь и смерть, правое и левое — братья друг другу. Их невозможно разъяти. Посему — несть добра, что чисто, аки алмаз, и несть зла, что черно, аки угль. Люди издавна знают о том, посему и установили законы. «Закон бо предтеча был и слуга благодати и истине», — нарицал вечнодостойный памяти митрополит Иларион[220]. И кто преступает законы, принятые всеми, тот преступник. Несть добрых и злых. Есть преступающие законы и блюдущие их. И всякую ветвь, не приносящую плода иль приносящую худой плод, как писано, отсекают и ввергают в огнь.

   — А милосердие?! — вскричал поражённый Челяднин. — Наше христианское милосердие, коему и ты, служитель Бога, должен научать людей?! Господь наш рече: оставляйте человекам согрешения их, и вам оставит Отец наш Небесный согрешения ваши.

   — Мы, служители Бога, призваны научати и научаем сему паству, но не пастырей, коих поставил и вразумил сам Бог, — невозмутимо ответил Епифаний. — Исайя-пророк нарицает: Господь глаголет: «Аз ставлю князей, ибо они священны, и аз руковожу ими». Разумей же разнство пастырю и пастве и, разумевая, памятуй: добродетель не в милосердии и великодушии, а в исполнении закона. Зло свершится не там, у Лобного места, а здесь, ежели государь отступит от закона и явит свою милость, ибо, помиловав троих, он развратит шесть, помиловав шесть, развратит двенадцать и будет принуждён карати уже двенадцать. Милосердие умножает жертвы. Ты сего хочешь, вопия о милосердии? Умножения жертв? Но егда они умножатся, ты возопишь о жестокосердии и снова будешь причетати себя к милосердным и праведным. Но несть правды вне закона, несть! И да пусть свершится он, во имя истинного милосердия и справедливости, и пусть не будут благоденствовати тые, кои искусней других умеют причитати: «Помилуй!»

Побег Заболоцкого и Ярого и казнь троих Заболоцких подлили масла в огонь. И хотя пламя так вот прямо, открыто ещё не полыхнуло, но теперь уже всем было ясно, что зачинается великий пожар усобицы — страшный, грозный пламень, который никого не обойдёт стороной, потому что теперь некуда спрятаться от него и нету теперь рубежей, за которые пламень этот не мог бы проникнуть: Русь едина, множество домов перестроено в один дом, и пожар в таком доме опасен для всех.

К тревоге добавилось ожидание. Ждали, где в первую очередь полыхнёт? Одни — ждали покорно, томительно, бездеятельно, не зная, что можно ещё делать, кроме как ждать и готовиться к самому худшему, другие — выжидали затаённо, терпеливо и расчётливо, истиха, осторожно разворашивая тлеющий огонь. Ждал и Иван. В нём всё крепче утверждалась мысль, что побег Заболоцкого и Ярого — это вызов ему, вызов дерзкий и тонко продуманный. Если бы он растерялся, пал духом, не ответил на него — так, как ответил, — то думалось ему, крамола уже б вылезла из потаённых нор и начала свою свистопляску. Теперь, показав крамольникам свою решительность и твёрдость, он ждал их дальнейших шагов, и тем временем зорко и неусыпно выискивал, где таится очаг, где вызревает самый опасный гнойник крамолы Занимался этим Сыскной приказ, наводнивший своими тайными послухами и доводцами всю Москву, а и не только Москву: стекались в приказ тайные доносы со всей Руси, от Нижнего Новгорода до Великого.

Почти каждое утро являлся во дворец, прямо в царские покои, начальный дьяк приказа Самойло Михайлов с длинным списком, где чёрным по белому было прописано всё, что добыли соглядатаи в разных концах Руси, и начинал неспешно вычитывать, кратко истолковывая каждое сообщение:

   — «...Третьего дня боярин князь Димитрий Хилков Иванович, едучи Большой улиней, что за Чертольскими вратами, наехал конём на мужика, на простолюдина, а мужик тот — квасник, держит квасную кадь на Большой улице, и наехал князь Димитрий исплоша, и мужика того, квасника, конь истоптал и в брюхо избрюшал копытом, и мужик тот, квасник, закричал во вся люди[221], что-деи погодите ужо, боярове вельможные, грядёт ужо на вас взыск от государя за всё лиховство ваше, и князь Димитрий, избоченясь, возносливо сказал притчей: «Грозны грозят, а жильцы живут!» А коли иный мужик со стороны крикнул: «У него двои зубы! Быти вам съеденными!» — князь Димитрий, поворотясь на ту сторону, сказал притчей же: «Съел волк кобылу, да оглоблями подавился!» Я так мню, государь: на мужика князь Димитрий наехал ненароком, а вот возносливость на него наехала неспроста: мнит князь себя гораздо сильноватым. Явилось, знатно, что-то, сила какая-то, которая, чает он, сможет противостать тебе, государь.

   — Явилась! — фыркнул Иван. — С неба упала! Она и была всегда, та сила, и есть! Взметутся они на меня всем скопом — нешто я одолею их?!

   — Нет середь них единства, — успокаивающе сказал Самойла Михайлов. — Оболенские — и те меж собою погрызлись. Пря у них из-за князь Петра из-за Горенского. Стали они его к себе приворачивать, и великою докукою того доступали, а он не похотел от тебя отступить и почал их склонять в иную сторону: дабы повиниться им всем пред тобой да милости твоей испросить, а от козней и претыканий престать. И всчинилось меж них рассечение, и свара лютая была...

   — Пусть грызутся, — сказал злорадно Иван. — Я предрекал, что они сами пожрут себя, как шакалы. К. тому и идёт. А князь Петра я сам расспрошу и пожалую... А и с родичами повелю помириться, — заумно усмехнулся он. — Негоже ему идти супротив рода. Како мнишь, Алексей Данилович? — обратился он к сидящему неподалёку от него старому Басманову.