Подчинить великокняжескую власть власти духовной, низвести её, святопомазанную, к стопам тех, кто её освятил и помазал, — это и означало одолеть её, это и попытался сделать Вассиан, как только представился благоприятный случай. А случай представился и вправду на редкость благоприятный. Великий князь Василий, после двадцати лет смиренной супружеской жизни, намерился разводиться с женой своей Соломонией Сабуровой. Брак их был несчастливым, безрадостным. Соломония оказалась бесплодной, а у Василия самой заветной мыслью была мысль о сыне, о наследнике... Жизнь его клонилась к концу, а престол передать было некому: прямого наследника он не родил, братьям же, сидящим на уделах и тайно ждущим своего часа, он такого великого наследства оставлять не хотел. Они никогда не жили с ним в добром согласии, вечно строили козни, противились, злопыхали — все, кроме разве что самого младшего — Андрея Старицкого, — и он не хотел, чтоб они дождались своего часа. Новый брак был последней его надеждой, и эта надежда, вместе с красотой его новой избранницы — юной княжны Елены Глинской, укрепила его намерение.

Совет с боярами был краток. Бояре сказали то, что и должны были сказать, ибо речь шла не только о будущем престола и династии, но и об их собственном будущем благополучии. Они сказали: «Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда». Однако быть этому или не быть — решали не бояре. Они лишь высказывали своё мнение, а решала всё Церковь. Церковь же — это прежде всего митрополит. Его слово — главное. Скажет он «да», так это «да» будет законней всех законов, но если «нет», то оно тоже будет священно, как закон.

Вот это право Церкви, право митрополита разрешить или не разрешить великому князю развод и второй брак Вассиан и сделал своим главным оружием.

Раньше митрополиты не очень-то противились великим князьям в таких делах. Они их терпеливо увещевали, налагали на них епитимьи, но запрещать, твёрдо, неотступно, даже не пытались. «Где слово царя, там власть; и кто скажет ему: что ты делаешь?» Не находилось таких! Теперь митрополитом был преданный и верный Вассиану человек, его единомышленник, его глас я перст, и Вассиан твёрдо знал, что тот будет послушен ему и поступит так, как скажет он, Вассиан. И Вассиан сказал «нет»! Притом не тайно, не скровно, заслонившись послушным и во всём согласным с ним Варлаамом, но открыто, прямо в лицо Василию. Когда тот призвал его к себе и спросил, может ли он жениться на Елене, Вассиан бесстрашно ответил ему: «Ты мне, недостойному, даёшь таковое вопрошение, какового аз нигде в Священном Писании не встречал, кроме вопрошения Иродиады о главе Иоанна Крестителя»[229].

Он неплохо всё рассчитал: твёрдое, неотступное, подкреплённое законами Церкви это «нет» вполне могло сломить великого князя, ибо совсем не просто было решиться презреть и попрать эти законы (заводить усобицу с Церковью ещё никто из великих князей не осмеливался; даже самый могущественный из них — Иоанн и тот отступил перед Геронтием!), и удайся тогда ему всё сполна, сумей он заставить Василия подчиниться запрету, найди для этого достаточно сил, а также сумей вывести из игры своих главных противников — иосифлян, которые, разумеется, сразу же стали на сторону великого князя, понимая, что им опять представляется возможность вернуть его былое расположение, а заодно и свести счёты с нестяжателями, в первый черёд с самим Вассианом, к которому они питали наибольшую ненависть, видя в нём главного виновника всех своих невзгод и потерь, — так вот, сумей Вассиан всё это, удайся ему всё сполна, и цель его была бы достигнута. Более того, на престоле сейчас сидел бы совсем другой государь — быть может, один из племянников Василиевых или кто-нибудь из Гедиминовичей, которых Василий прочил в наследники престола, — а Иван и вовсе бы не родился на свет.

Вот таков был опальный князь Василий Патрикеев, в монашестве Вассиан, по прозванию Косой, чей пример мог вдохновлять, да, наверное, и вдохновлял Курлятева в его происках против Ивана. Во всяком случае, в сознании тех, у кого имелись счёты с великокняжеской властью, Курлятев сразу занял место рядом с Вассианом. Кое-кто из них, кому было известно, как повёл себя Курлятев в монашестве, прямо стал называть его вторым Вассианом, и Курлятев, должно быть, знал об этом, ему могло льстить такое сравнение, что, несомненно, ещё сильней подстёгивало его.

Конечно, Курлятеву было далеко до Вассиана: не той он был стати, не той одарённости, и сделаться тем, кем сделался в монашестве Вассиан, добиться такого влияния на дела церковные, которого тот добился, Курлятев вряд ли бы смог. Поэтому и монашество для него служило лишь прикрытием, щитом, а не оружием, как Вассиану. Однако воинственного духа в нём было не меньше, а может, и больше, чем в Вассиане, да и умом его не обделила природа, и силой воли, и решительностью. Таилась в нём и страсть противленца, питавшаяся памятью о былой удельной вольности своих предков (ей, казалось бы, давно уже обратиться в прах, как обратилось в него всё то, что чтила эта память, — ан нет, всё ещё жила она в душах княжат, злопыхала, воительствовала!). Словом, Курлятев был не из тех, кто легко смиряется с судьбой, и все те чувства, которые он испытывал к Ивану, стремление отомстить, навредить ему, его тайная усобица с ним, затеянная, разумеется, с расчётом вовлечь в неё помимо Оболенских и других княжат, — всё это неизбежно должно было ополчить его против Ивана — даже не будь перед ним никакого примера. Но когда пример был, он, естественно, возбуждал, подстёгивал... Многие побуждения, которые могли бы так и остаться побуждениями, теперь становились действием, а действия, которые, возможно, тоже никогда не зашли бы дальше того, что называют мелкими кознями, теперь превращались в самую настоящую усобицу. Правда, у этого примера имелась ещё и другая сторона — печальная, и это, казалось бы, должно было отрезвлять, останавливать, ибо то, что случилось с Вассианом, могло случиться с каждым, кто решился бы последовать его примеру, но тот, кто жаждет мести (жаждет, а не томится в бессилье!), как правило, пренебрегает опасностью. Какой бы она ни была, ей не отрезвить, не остановить такого! Не остановила она Вассиана, не могла остановить и Курлятева. Обосновавшись в монастыре, где, как мыслилось ему, он станет уже недосягаем для царя, ибо монахи неподсудны светским владыкам, он взялся заводить крамолу. Уложение о вотчинах, недавно принятое Иваном и всколыхнувшее буквально всех княжат, как нельзя лучше способствовало ему в этом. Огонь уже тлел! Ему оставалось лишь взгнести его! Конечно, это тоже требовало усилий, решительности, разумеется, и умения, но особенно — осторожности, ибо полагаться на то, что своим уходом в монастырь он сумеет отвести глаза Ивану, было бы по меньшей мере неразумно и опрометчиво. Иван, которому, казалось, даже собственная тень внушала опасения, так просто провести себя не даст. Курлятев догадывался, что он повелит следить за ним ещё зорче, ещё пристальней, а если и не повелит, то вовсе не потому, что доверится его благочестивым обетам, данным при пострижении. Умом, изощрённым и страшным, он понимает, что лучше всего испытать человеческую душу, самое её подспудье, можно только свободой. Делай что хочешь! Стремись к чему хочешь! Но когда, опьянённый свободой, ты утратишь бдительность и осторожность, тогда во всей яви как раз и откроется — чего ты хотел и к чему стремился. Проще простого такая уловка, зато как надёжна! Никакой самый зоркий глаз не сравнится с ней, ибо от глаза всё-таки можно утаиться — в душу не зазырнешь, а тут душа могла распахнуть себя настежь сама!

Знал это Курлятев — он был тоже не лыком шит — и один раз уже прошёл через такой искус: когда Иван простил ему его попытку бежать за рубеж и милостиво даровал свободу — вот это же было у него на уме! Он готовил ему именно такое испытание, такую ловушку! Соблазнись он тогда свободой, воспользуйся ею, и развязка, возможно, наступила бы гораздо раньше. Но в том-то как раз и заключалась его сила как противника, что он умел смотреть в оба. Он разгадал Иваново коварство и обошёл эту ловушку. Сам же против него действовал с такой осторожностью и осмотрительностью, что, казалось, берёгся не его, а себя самого.