Ежели только земство не нашлёт на них приставов и не помешает им, показывать свои потешки они могут весь день, и весь день будет гурьбиться вокруг них народ, наполняя полушками медный кувшин, с которым — для пущего дива! — обходит глазеющих обученный этому делу медведь.

А свои скровные, колдовские дела они совершают тайно, умело укрываясь от любопытных глаз, и тот, у кого нужда в скоморохе, придя на торг, не утруждает себя поисками — скоморох сам находит такого. Глаз у него зоркий, намётанный, жаждущих общения с ним он безошибочно выхватывает из толпы.

Вот стоит, переминаясь с ноги на ногу, молодка и без нужды теребит край красиво расшитого убрусника[110]. Без нужды — это для взгляда мимолётного, а приглядись — и поймёшь: это она прикрывает лицо, не хочет быть узнанной, и, конечно, робеет, а может, уж вся дрожит от страха, потому что пришла на торг явно без дозволения мужа и конечно же не за покупками...

   — Молодица-голубица, я тот, который тебе надобен, — припинаясь к ней боком, но с показным удивлением пялясь на купола Покровского собора, тихо говорит ей скоморох.

   — Ох, спаси тебя Бог, — благодарно отзывается молодка. — Уж отерпла от страха.

   — Так покладистей будешь, — ласково шепчет скоморох.

   — Ох, да буду, — безропотно соглашается молодка, — Токмо ты уж уважь, не обидь меня.

   — В чём нужда у тебя?

   — Ох, непраздна я... Уж почуяла. Первышом. Оберечься хочу... Дабы напасть какая не сгубила во мне зарод.

   — Тогда ступай за мной, — велит ей скоморох и уводит её за собор, на ту сторону, что к Кремлю: тут место не столь людное. — По твоенной такой нужде тебе, молодица-голубица, надобна вощанка[111], носить её на череве, близ твоейного бабьего места, — говорит он ей уже с меньшей опаской и внимательно, изучающе обсматривает её, стараясь заглянуть в глаза, которые она не то стыдливо, не то боязливо прячет от него. — А к ней трава — дрягиль кудрявый... Коренье его... Вельми добр он противу чаровников, и кто его при себе носит, никакой порчи не боится.

Молодка разжимает ладонь, где лежит горстка серебряных монеток.

   — Вот, возьми. Да не обмани — и вощанку дай, и коренье.

Скоморох ловко, щепотью схватывает монетки, и они в один миг неведомо куда исчезают из его пальцев, словно улетучиваются, а вместо них, так же неведомо откуда, появляется кожаная ладанка.

   — Поди ты, притча и порча, на пуст лес, на сухое пеньё и гнилое колодьё, — совершает он над ней заговор и, ритуально дунув на неё, кладёт женщине в ладонь. Потом, шмыгнув рукой куда-то в свои одёжки, достаёт темноватый, засохший корешок. — Когда разрешишься от бремени, съешь его, — указует он, а глаза его так и рыщут по ней, так и рыщут, словно отыскивают какую-то щёлочку, чтоб заглянуть куда-то поглубже — туда, где таится её самое сокровенное.

   — Ох, да что зыркаешь-то? Ажно нутро всё сжимается от твоего зырканья. Нешто на чужую жену так-то зыркают?

   — Эк и дуры вы, бабы, — смеётся скоморох. — Одно у вас на уме! Да не боись: мне твоейные заразы[112] нипочём не нужны. Я об ином думаю... Сдаётся мне, что у тебя, молодица-голубица, ещё есть нужда...

   — Ох, да какая же? — пугается молодка.

   — Мужней-то давно стала?

   — Ох, давно... Почитай уж четыре годочка.

   — А зарода всё не было?

   — Ох, всё не было...

   — А мужа-то милуешь?

   — Ох, милую...

   — Не скупишься?

   — Ох, не скуплюсь...

   — А он тебя милует?

   — Милует, — вздыхает молодка, — да не шибко.

   — Восе и нужда. Гляди сюда: восе трава, зовётся какуй. Растёт по березникам, синя, а иная пестра, а корень, вишь-ка, надвое: одно — мужичок, а другое — женочка. Коли муж жены не любит, надобно дать женочку — станет любить. А женочка, вишь-ка, смугла. А коли жена мужа не любит, надобно дать мужичка. А мужичок, вишь-ка, бел. Тебе женочка потребна.

   — Да у меня... Ох, Господи! Денег-то у меня нет более, — чуть ли не до слёз огорчается молодка.

— Перстень у тебя, гляжу, серебрян да бирюза в ём... Не больно добрая, однако возьму, так и быть.

Молодка, не раздумывая, стаскивает перстень с пальца: она ведь женщина, а женщина со счастьем не торгуется.

Утро — самая толочливая пора на торгу. Утро — это прилив. Бесконечные людские потоки накатываются и накатываются на торговую площадь, как вода в половодье. Они заполняют все ближние улицы — Варварку, Ильинку, Никольскую, захлёстывают Зарядье, растекаются по всему Китай-городу и, только дойдя до его стен, останавливаются перед ними как перед запрудой. И несколько часов кряду, не утихая, это огромное людское море бурлит и волнуется, вбирая в себя всё новые и новые потоки, и кажется, что оно вот-вот сокрушит сдерживающую его преграду и разметнётся ещё шире, заполонив весь город, но в самый последний момент какая-то сила усмиряет его, напор его ослабевает, и оно начинает медленно, поначалу еле заметно, а потом всё быстрей и всё зримей отступать, откатываться назад. Это — отлив. Время — к полудню, к обеду, и большая часть покупателей, сделав или не сделав свои покупки, покидает торг, торопится домой... Новые явятся сюда не раньше, чем закончится послеобеденный опочив, отказаться от которого горожанина может заставить разве что стихийное бедствие, и торг, избавившись от своей избыточной силы, которую унесла с собой отхлынувшая волна, временно притихает. Меньше слышно теперь и лихих зазываний, и всесветной божбы, и тягучих, настойчивых споров торгующихся: все теперь — и продающие, и покупающие — как по какому-то тайному уговору вдруг умеряют свой пыл и перестают наседать друг на друга, словно для того, чтоб перевести дух перед новой схваткой, которая неизбежно продолжится после полудня. Всё теперь пущено на самотёк и движется в основном силой разгона, который был набран за утренние часы, а если подталкивание и продолжается, то без прежней завзятости, с ленцою, впрохвал... Теперь торг напоминает изрядно потрудившегося человека, который позволил себе расслабиться, передохнуть, и эта расслабленность, эта короткая передышка явно приятна ему и необходима, потому что, помимо того главного, чем торг живёт повседневно, есть у него и нечто своё, сугубое, присное — заботы, потребности, прихоти самого торгового человека.

Когда подходит это время — предобеденное — и в торговле наступает спад, торговый человек даёт себе послабку. Теперь можно и калач съесть, и к квасной кади наведаться, а при великой охоте и в кабак смотаться — хлебнуть полпива, и только полпива, ибо питьё покрепче враз отохотит от дела. Что уж тогда за торговля на хмельную голову?!

Конечно, есть у торгового человека заботы и поважней: и товар ходовой стараться не упустить, и к ценам прислушиваться, потому что они переменчивы, как погода, — всегда нужно быть начеку, чтоб не проторговаться; и когда он даёт себе послабку, он тоже не вне этих забот, но тогда отступает главная — забота о том, чтобы продать, а это и есть послабка.

Когда народ как волна — торговцу и в гору глянуть некогда. И это не только состояние, это и внутренний закон. Торговать, так по сторонам не зевать — вот его словесное выражение. Но когда наступает это пустое, леностное время, тогда можно позволить себе всё — и по сторонам поглазеть, и язык почесать — перелить из пустого в порожнее, да и просто побалагурить, позубоскалить, перекинуться с соседями скоромными шутками, а коль душа жаждет иного, так можно и самой мудрёной гово́рей потешить себя: всякие водятся тут говоруны, на любой выбор, и уж чем-чем, а разговорами торг преизобилен. Тревоги, горести, сомнения, надежды, восторг и радость, протест и недовольство — всё это неудержимо выливается в разговоры, и нет у московита занятия любимей и постоянней, чем эти неизбывные разговоры. Они — извечная его отдушина, его спасение и благодать.