Из Заяузья, через Малый посад, потянулись возы котельников, таганников, гончаров, везущих на торг свои поделки.
Облюдело Зарядье. Соседство с торгом не даёт зарядьенцам долго спать. Чем свет они уже все на ногах, и течёт по Великой улице людская река, разбиваясь в пути на отдельные рукава — на торг, в Кремль, к пристани, к перевозу, где уже начали свою работу лодочники.
От Мытного двора вверх по изволоку, тянущемуся от Москвы-реки до самого Покровского собора, да ещё и дальше — почти до Ильинки, идут тяжело нагруженные возы с товаром. Подъём не крутой, но длинный, тягучий, и лошади быстро выбиваются из сил. В помощь им купцы, хозяева возов, нанимают ярыжек. Скопом, за деньгу, они подталкивают воз до верха и, получив плату, бегут вниз — за следующим. Спозаранку, натощак, ярыжки работают в охотцу, даже с песней, а песня у них всегда одна: про питьё кабацкое да про веселье братское. Впрочем, они тоже не двужильные, и после трёх-четырёх возов рубахи у них — хоть выжми. Но не отступаются, передышки себе не дают, только песня их начинает звучать всё нестройней и глуше.
Идут возы и слободские — от кожевников, от хамовников... Но тут уж сами хозяева толкают их: нанимать ярыжек им не по карману. Купцы, впрочем, тоже не больно раскошеливались бы, если бы не боялись, что лошади не осилят подъёма и воз скатится вниз. Скатившийся воз забирался вместе с товаром в казну — в наказание за его умышленный перегруз, что было делом обычным, ибо пошлину брали не с товара, если только он не был весовым, а с воза. Вот купцы и ловчили.
Солнце уже протянуло по небу свой сверкающий лемех, выворотив из его толщи самые первые и самые сочные пласты света, и город, насыщенный этим светом, преобразился: он как-то весь распахнулся, раздался вширь, взметнулся ввысь, устремив в разверстую голубизну острия золотых куполов, он взбодрился, стряхнул с себя остатки утренней вялости и начал жить своей обычной, повседневной жизнью, окунувшись в заботы, дела... Но жизнь эта, размеренная, неторопливая, рассеянная по слободам, по сотням, по мастерским, по дворам, была мало заметна, и нужно было хорошенько присмотреться к городу, чтоб разглядеть в нём эту жизнь. А торг, наоборот, — бурлил, кипел, бросал прямо в глаза свою вольготную неистовость, и казалось при взгляде на эту бушующую пучину, что у города нет иной жизни, кроме той, что кипит на торгу, а сам торг представлялся каким-то огромным чудищем, поработившим город, всё существование которого теперь сводилось лишь к тому, чтоб служить этому чудищу, насыщать его, ублажать...
Торг и вправду был тем местом, которое горожанин чтил наравне со святынями, а может, ещё и поболее, потому что святыни — это для души, для того неосязаемого, находящегося за пределами сознания мира, в котором обитает она; а торг — это сама жизнь, мир осязаемый и овеществлённый, где существует сам человек, его плоть, его сознание... Потребность ощущать сопричастность этому миру, осязать его, вбирать в себя — каждодневно, ежечасно, ежеминутно, — потребность эта в человеке, особенно же в городском, огромна, и только торг, с его неимоверной насыщенностью всем этим, мог в полной мере удовлетворить её.
Пищу, одежду, предметы культа и домашнего обихода — всё горожанин находил на торгу. За хлебом он шёл в Зарядье — в калачный ряд или на Неглинную — в житный; за рыбой — в Зачатьевский переулок; за сапогами — к Покровскому собору, в сапожный ряд; к котельникам, кузнецам, таганникам ходил на Варварку: там, в железном и судовом рядах продавались их изделия... Он мог купить на торгу и лошадь, и подкову к ней, и даже маленький гвоздик к подкове — ухналь. Он мог купить готовую избу и всю «нутрь» в неё или одно-единственное бревно — в лубяном ряду, на Трубе, всего этого было в избытке: грудами лежали там брёвна, стояли срубы, готовые избы с окнами и крышами. Ленивая, непорядливая хозяйка могла купить в рядах даже блинное тесто!
Но торг был не только местом, где покупали и продавали. Торг был тем местом, вокруг которого вращалась вся жизнь города, тут бился пульс этой жизни, и сама она, малозаметная в городе, как бы утаённая им от кого-то, тут, на торгу, бурно и неудержимо, как родник, вырывалась наружу.
Мир горожанина — его подворье. Он живёт замкнуто, спрятавшись в своей крепостишке от всякого постороннего взгляда; даже окна его избы не выходят на улицу — не принято, и уж тем более не выходят, не смотрят они во двор к соседу — это не только не принято, но и строго заказано, — поэтому всё, что находилось за пределами этого замкнутого мирка, могло бы оставаться для него недоступным, если бы не торг, где он находил, узнавал, видел, слышал то, чего больше нигде не мог узнать, увидеть, услышать, найти.
На торг шли, чтоб узнать, о чём кликают бирючи[108], шли прислушаться к толкам и слухам, вызнать свежие новости, заказать у площадных подьячих челобитную или грамотку, да и просто так — потолкаться, пошлёндать, людей посмотреть, себя показать...
Торг — это ещё и зрелища! А до них горожанин охоч, так охоч, что может и работу свою, и дело любое срочное отставить, чтоб поглазеть на какое-нибудь диво дивное, совершающееся на торгу: то ли на пышный царский выезд, то ли на встречу иноземных послов, что и вправду было великим дивом. А коль есть у него досуг да две-три завалявшиеся в череске деньги[109], за которые он поднесёт сам себе добрый корец медовухи, то тут уж ему подавай скоморохов. Эта шутейная братия особенно почитаема простонародьем, и на торгу скоморохи — самые уважаемые люди. Они были не только потешники, дудари, кукольники, развлекающие народ своими затейливыми игрищами, но ещё и колдуны, и чревовещатели, и толкователи снов, знавшие заговоры и умевшие отводить от человека недоброе тем, что давали носить под мышкой глаз орла, завёрнутый в заговорный плат, или волшебную траву архилин, собираемую якобы, как и чудодейственный цветок папоротника, в ночь на Ивана Купалу. Умели и обратное — наводить порчу. У человека, от которого хотели избавиться, они «вынимали след» — брали щепотку земли из-под его ноги, и стоило эту землю бросить в огонь, как человек начинал сохнуть. Верили в это — свято!
Конечно, они плутовали. Волшебной травы у них не было и быть не могло — она просто не существовала в природе. Её заменяла любая другая трава, да и глаз орла мог быть глазом обыкновенного петуха, да и земля — просто землёй... Поди проверь, откуда она взята! Плутовали, не иначе, но плутовали тонко, искусно, понимая человеческую душу и воздействуя на что-то такое, что не противилось их плутовству. А может, и сами искренне верили в то, что делали! Во всяком случае, поймать их на плутовстве было не просто, да этого, впрочем, никто и не делал. Их почитали, любили, хотя и побаивались, в них нуждались все — и простолюдин, и царь, который тоже не чурался этой затейной братии, — нуждались потому, что душа человеческая извечно поделена натрое: что-то в ней принадлежит Богу, что-то — дьяволу, а что-то — скомороху.
Одни лишь попы ополчались на них: проклинали со всех амвонов, анафематствовали, слали митрополиту и царю доносы, челобитные, требуя извести это ненавистное им племя, которое совращало их паству. Недавно составили новый донос, где обвинили их в самом смертном грехе — кощунстве. «А иные прокураты, — писали они митрополиту, — ходят, повеся на выю образ Божий, а иные полагают пелены на блюде и свещи, собирают, рекуше: на созидание церквам, а после их мнози видят со пьяницы».
Действительно, был за скоморохами и такой грех: ходили, собирали по миру полушки, якобы «на созидание церквам», а после — чего скрывать! — и вправду пьянствовали — тут святые отцы ничего не выдумывали и прокуратами, то бишь плутами, называли не едино от ненависти... Но что же это за скоморох без плутовства?! Это всё равно что праведник без праведности!
Воинственность попов беспредельна. Веками сражаются они с этой глумливой братией, а победы как не было, так и нет. Паства тоже глуха к их увещеваниям, а уж как только они не изощряются, чтоб отлучить её от этого нечестивого племени, каких только кар не сулят тем, кто ходит смотреть на их позорные игрища и пользуется их услугами, но всё — тщетно. Стоит только появиться скоморохам на торгу, и вот их уже обступили, и пошли куролесы. Разметнётся веселье — пыль столбом и дым коромыслом, так что, бывает, и не разберёшь, где задорники, а где раззадоренные!
