— На Фоминой неделе аз тебя брачным совокуплением сочетал. Брак и есть попечение... Всё иное — блуд и похоть.

   — Сочетать-то сочетал... Ещё скажи: медовый месяц у меня. Верно, медовый... А спроси, сколько раз я того мёду отведал? Единый всего раз. Понеже... как те всегнусные Оболенские взъярились на государя, неотлучно при нём — и днём и ночью. На единую токмо ночь и отлучался... А плоть-то требует своего, донимает, проклятая!

   — Речено Господом: ежели правый глаз соблазняет тебя, вырви его, и ежели правая рука соблазняет — отсеки её. Ибо лучше для тебя, чтоб погиб один из членов твоих, неже всё тело твоё ввергнется в геенну, — невозмутимо изрёк Епифаний.

   — Руку я, буде, и отсёк бы! — засмеялся Федька. — Руки у меня две, и глаза два...

   — Паче скажи: где тех рук да глаз набратися?

   — А и то верно! — согласился Федька уже с откровенной беспечностью, решив, что раз Епифаний перешёл на шутки, значит, сердце его смягчилось и он не станет ни о чём рассказывать царю. — Государь любит сказывать притчу: не грешит тот, кто гниёт!

   — Почто же тогда страшишься государя, коль следуешь его мирским заповедям?

   — Да мало ли... Нетто я его нрава не ведаю?

   — Мало?! — Епифаний злорадно хмыкнул. — А ежели много, и вельми?

Федька не ответил: стал встревоженно соображать, куда это воротит занудистый поп? Даже засопел от усердия.

Епифаний не стал его мучить. Он давно уже хотел отвязаться от него: Федька мешал ему настроиться на предстоящую духовную беседу с царём, и потому с удовольствием избавил его от излишних раздумий, зная, что услышанное будет для него как удар под дых. Но он даже представить не мог, как силён и точен будет этот удар.

   — Чрево у девки вспучиватися почнёт, — сказал Епифаний, остановившись и светя свечой прямо в глаза Федькины. — Царица приметит — на кого мненье держати станет? Вот и раздумай теперь: мало или много?!

   — Господи! — отваливаясь к стенке, будто его не держали ноги, убито прошептал Федька. — А ве́ди девка и вправду брюхата. Созналась мне давеча...

Отворив дверь в царскую опочивальню и откинув парчовый полог, Епифаний чуть было не отпрянул назад — прямо перед ним, в каком-нибудь шаге, стоял Иван, отрешённо-насупленный, стромкий, со скрещёнными на груди руками. Он был неодет — в одной лишь ночной рубахе, босой, нечёсаный... Казалось, только-только подхватился с постели. Увидев Епифания, насупился ещё пуще и долго смотрел на него невидящим взглядом; наконец, буркнув угрюмо-досадливое: «Явился», — медленно, как бы через силу, повернулся и пошёл к скамье, стоявшей у ближней стены. Сел, наклонил голову к груди и, казалось, тут же забыл про Епифания.

Епифаний погасил свою свечу, поставил её на залавок.

   — Никак, сон дурной приснился? — спросил он участливо, проходя к середине опочивальни.

   — Мне всегда снятся дурные сны.

В опочивальне было довольно светло: в высоком напольном шандале из чёрного дерева горела толстая, в руку, свеча. По запаху расплавленного воска, наполнявшему всё помещение, Епифаний определил, что свеча горит давно. Он внимательно посмотрел на Ивана — спал ли тот нынешней ночью?

Иван почувствовал и перехватил этот взгляд, но понял его по-своему.

   — Не молился я нынче, — сказал он виновато и раздражённо.

   — Что ж так? Молитвы позабыл?

   — Мыслей много... Греховных и злых. Я на колени, молиться, а они сквозь молитвы лезут...

   — Что ж, молитва не есть обязанность, — задумчиво произнёс Епифаний как бы в оправдание Ивана, но по тому, как это было произнесено, чувствовалось, что в нём говорит не лицеприятная снисходительность, не угодничество или лицемерие, а его личная твёрдая убеждённость. — Молитва — то просьба о Господнем призрении, просьба о помощи, о защите... Молитва — також и покаяние, но не сама вера.

   — Что? Что ты сказал? — будто не расслышав или не поверив своим ушам, переспросил Иван.

   — Реку аз, что молитва не есть обязанность, — спокойно повторил Епифаний. — Человек волен просити Господнего поспешен ия, волен и не просити, ежели в нём достатне собственных сил, чтоб нести свою ношу земную И Господь не пресекает человеческой воли, не возбраняет ему полагатися на собственные силы. Написано: он от начала сотворил человека и оставил его в руце произволения его.

Иван смерил святого отца взглядом, медленно, с головы до ног, но взгляд этот не был ни злым, ни презрительным — он был удивлённым и вместе с тем несколько растерянным, даже смущённым, словно царь почувствовал свою вину в том, что Епифаний осмелился говорить ему такое, а может, в глубине души невольно и согласился с ним.

   — Беда мне с вами, попами, — вздохнул он досадливо и намерился было встать, но потаённые беспокойные мысли остановили его. — Силивестр был... Властию мирского прельстился, поправ свои священные обеты и право предстоять со ангелами у престола Господня. Андрей... теперь уж Афанасий, — тот себе на уме. И честолюбив зело. Предложил я ему постриг принять, думая поручить после Макария Церковь Святую нашу... дабы не подпала она под власть людей зловредных и супротивных мне. И что же? Колебался преподобный? Раздумывал с тягостью неосильной? Ничуть! Враз согласился! Зато теперь я всколебался и раззадумался: а моего ли хотения ради так прытко навлачил он на себя чёрные ризы? Иль, буде, токмо единого ради хотения стать митрополитом? Ты како мнишь? — спросил он, совсем уже отклоняясь от первоначальной мысли.

   — Аз никако не мню. То не мои заботы. Мои заботы — твоя душа.

   — Вот, вот! От тебя мне беда ещё пущая... Бо ты — еретик! — закончил Иван свою мысль, к которой вернул его своим ответом Епифаний. — Поди-ка скажи такое митрополиту! Он тебя враз извергнет из иереев.

   — Почто мне речи сие митрополиту? Аз реку тебе. А ты уразумевай. Имеющий уши слышать, да слышит.

Иван снова смерил его взглядом — теперь уже жёстким, немирным.

   — Неужто мне стать спорить с тобой о догматах? Враждовать ещё и с тобой? Мало мне вражды от бояр? — Он помолчал, хмуря чело и как будто пересиливая в себе какие-то иные мысли, которые мешали ему сосредоточиться на этом разговоре. — Я тебя избрал, видя твоё благочестие, для духовной пользы, — вновь заговорил он уже с открытым упрёком, — чтоб душу мою призрел, грехами обременённую... И чтоб убавил, чтоб расторг скверну грехов моих, а ты новый грех прилагаешь к моим грехам, вводя меня во искушение своим лукавомудрием. Не уразумеваю я твоих мудрований и уразумевать не хочу. Они обременительны для меня и тлетворны! Ты приходишь и учишь меня тому, чему никто не учил!

   — Тебя учили книжники и фарисеи, — невозмутимо изрёк Епифаний.

У Ивана только хлипнуло в горле — и ни звука больше. Он, должно быть, впервые утратил дар речи.

   — Они требовали от тебя бездумного исполнения законов, так, яко ясти тебе и пити и нужности естествотребные отправляти. И воззывали не к разуму твоему, но к тому тёмному, что лежит в тебе под спудом, где ты и зверь, и раб, и слепец.

Иван молчал, только чело его вновь потемнело и в глазах появилась хищная настороженность.

   — Аз буду учити тебя не страху Господнему, но Господней премудрости, и обращатися к разуму твоему — по глаголу Иоанна Златоустого: «Не послушники будем, но творцы закону». Завет Господа нашего надобе разумети, занеже составлен он мудростию Христовой, и составлен он для избранных, для тех убо, в ком пребывает дух истины, ведущей в царствие Отца светов. И составлен он Властелином, ибо написано: он учил как власть имущий, а не как книжники и фарисеи.

   — Будешь учить... Господней премудрости? — глухо, как сквозь стиснутые зубы, проговорил Иван, глядя из-подо лба на Епифания. — Той, что сокрыта ото всех?.. Опричь избранных? Стало быть, ты и сам избранный, коль тебе доступна сия премудрость?

Вопрос Ивана, коварный, подколодный вопрос, не смутил, однако, Епифания. Напротив, как будто даже обрадовал, словно он ждал его — как вызова на открытый бой.