На соборе тогда верх взяли иосифляне, но торжество их, казалось, будет недолгим, потому что севший вскоре на отцовский престол Василий начал уже открыто поддерживать нестяжателей Он даже приблизил к себе Вассиана, велев ему перебраться из Кирилло-Белозерского монастыря в московский Симонов, и сделал это, разумеется, вполне намеренно, в пику иосифлянам, давая понять им, на чьей он стороне и какую цель преследует.
Вассиан не пренебрёг великокняжеской милостью, принял её, ибо и у него была цель. Своя! Он к тому времени уже стал признанным главой нестяжателен, сменив в этой роли умершего Нила Сорского, знаменитого основателя отшельнической обители на реке Соре. Его имя благодаря решительности и упорству, с которыми он отстаивал нестяжательские идеи, приобрело широкую известность, особенно в среде чёрного духовенства, а ум и учёность, разительно отличавшие его от большинства его собратий, смелость и независимость суждений, впечатлявшие ещё сильней, чем ум и учёность (ибо кто же ещё на Руси отваживался чудотворцев называть смутотворцами), и страстная, деятельная, сильная натура его, унаследовавшая всё лучшее, что было в крови клана Патрикеевых, способствовали тому, что он, оставаясь, по сути дела, рядовым монахом, сделался одним из влиятельнейших, если не самым влиятельным, деятелей Церкви. Сближение с Василием давало ему дополнительные преимущества и ещё более укрепляло его положение. Он теперь имел возможность если и не использовать в своих целях великокняжескую власть, то уж, во всяком случае, исключать её противодействие, что для него при его уме было даже важней, и он не преминул воспользоваться этой возможностью. С его помощью нестяжатели начали сперва потихоньку, а потом всё смелей и смелей наступать на иосифлян, вытесняя их и из епархий — с епископских кафедр, и из монастырей — с настоятельских мест, и наступление это, умело направляемое Вассианом, оказалось столь успешным, что нестяжателям в конце концов удалось посадить своего единомышленника даже на митрополичий престол — на целое десятилетие во главе Церкви стал бывший постриженник Кирилло-Белозерского монастыря Варлаам[227].
Для нестяжателей это были самые благоприятные времена. Лучших они не знавали уже никогда. В это время внимание к ним со стороны великого князя и его поддержка стали такими, что брось они открытый вызов иосифлянам, потребуй созыва нового собора, и победа в этой новой схватке им была бы обеспечена. Но Вассиан думал не только о победе над иосифлянами, которая, конечно, была нужна и важна: много желанных перемен могла принести она с собой, особенно в жизни духовной, о чём он как раз и мечтал и к чему постоянно стремился вместе со всей своей нестяжательской братией. Он верил, что эти перемены поселят в святых обителях дух сурового, истинного благочестия и подвижничества, который растечётся из них, как из родников, по всей Руси, напитывая её своей живительной силой, ибо, в отличие от иосифлян, смотревших на монастыри прежде всего как на место, где должна была вызревать сильная церковная власть, они, нестяжатели, считали и хотели видеть монашеские обители хранителями и распространителями высокой нравственной чистоты, каковой требовали законы веры, столь легко нарушаемые не только в миру, но даже самими церковниками. Поэтому это была бы не просто победа одной группы людей над другой, а победа новых нравственных устремлений, новых идей и новых взглядов на духовную жизнь и духовность, которые, между прочим, проявлялись не только в движении нестяжателей — много было вокруг других явлений, где это новое в полный голос заявляло о себе, за что так же, как и нестяжательство, было гонимо и проклинаемо, — вот почему так нужна и важна была эта победа, могущая принести если и не полное торжество этому новому, то хотя бы прочно утвердить его в правах. Однако ещё нужней и важней была для Вассиана другая победа, к которой он стал стремиться (пусть и не сразу осознанно) с того самого дня, когда на него насильно надели монашеский клобук.
Поначалу им двигало сугубо личное, и всё, что заключало оно в себе — обиду, ненависть, зло, порождало в нём лишь одно желание: отомстить за себя, поквитаться со своим обидчиком... Для бывшего мирского князя, дерзкого, гордого, своенравного, воспитанном на обычаях вотчинной вольности, это было естественное желание. А монах тогда ещё не жил в нём (или молчал!), и дела церковные — все эти споры иосифлян с нестяжателями, борьба с ересью и прочие стычки и свары, не утихавшие между святыми отцами, — тоже были безразличны ему, хотя, очутившись после пострижения в Кирилло-Белозерском монастыре, он сразу же примкнул к нестяжателям, но опять же лишь из чувства протеста, предпочитая находиться в стане тех, у кого также имелось достаточно своих причин быть недовольными великим князем.
Он, конечно, и не подозревал тогда, что этот поступок, этот дерзкий порыв души, приведший его в стан нестяжателей, определит всю его дальнейшую жизнь. Но получилось именно так. Нестяжатели очень скоро увлекли его за собой — на те «круги своя», по которым текла монастырская и церковная жизнь, с виду только спокойная и безмятежная, — и не только увлекли, но открыли перед ним благородную и высокую цель — как раз то, чего ему не хватало в миру. Произошло неожиданное. Заключая его в монастырь, обрекая на тихое келейное прозябание, в нём стремились убить его дерзкий мятежный дух, подавить его волю, осмирить, пригнести, отупить его душу и разум закосневающим однообразием монастырского быта, а вышло наоборот. Монашество как бы подняло его на какую-то высшую ступень, и его душа, разум, дух, воля, освободившись от мирской суетности, от низких страстей и помыслов, стали ещё сильней, ещё стойче, ещё неукротимей. Всё его существо изменилось. Он не только обрёл новые духовные и умственные силы — он внутренне переродился: насильственный постриженник, силой принуждённый к монашеской жизни, стал истым монахом, ярым ревнителем благочестия и нравственной чистоты. Поистине, нет худа без добра! Но самое главное заключалось в том, что монашество, приобщившее его к движению нестяжателей, открыло перед ним такое огромное поле деятельности, о котором в прежней мирской жизни он не мог и помыслить. Теперь ему было куда приложить свои недюжинные силы, было где проявить свою натуру, свой ум, свою страсть бунтаря и вольнодумца, и он проявил их, проявил так, что и поныне, хотя минуло уже добрых три десятка лет со дня его смерти, на его имени осталась лежать печать проклятия и о нём запрещалось даже вспоминать. Мёртвый он стал ещё страшней — хотя бы тем, что его уже нельзя было убить!
Ещё и поныне на той ниве, где старался Вассиан, великокняжеская власть выпалывала и не могла выполоть всей поросли, проросшей из посеянных им семян, и поныне его дерзания и мысли будоражили умы и сердца, ибо дела его и мысли были как река, у которой берегами были — правда и благочестие. И река эта никогда не отступала от своих берегов, не меняла русла, да вот только не было ещё того моря или озёра, куда эта река могла бы влиться, и распалась она на ручьи и ручьишки, обессилела, измельчала... Но ещё раньше свершилась судьба самого Вассиана. Он проиграл схватку с великокняжеской властью и должен был испить свою чашу. Не минула она и сподвижников его, да и каких сподвижников! Один Максим Грек чего стоил! Однако сама эта схватка, сам замысел Вассианов, его действия, его решительность, даже выбор момента для этой схватки — всё это было достойно восхищения. До него ещё никто ни на что подобное не отваживался, а что, бывало, затевались мятежи и даже войны, так единственно ради престола, когда стремились завладеть им, на самоё же власть никто никогда посягать и не вздумывал. Явился, правда, через сто с лишним лет, уже при Романовых, ещё один такой неистовый воитель — знаменитый Никон[228], называвший своё патриаршество «державою», а себя наравне с царём «великим государем», но и его постигла та же участь, что и Вассиана. Слишком высок и дерзок был их замах и слишком неравны силы! Вероятно, Вассиан и сам понимал это (не мог не понимать при таком-то уме!), но ничто не остановило его, не пересилило того нового, родившегося уже в монахе и нестяжателе, что подвигало его на эту схватку, ибо оно, это новое, видимо, стало для него тем, во имя чего идут и на костёр. Схватка эта и была, по сути дела, его костром, который он сам же и разжёг. Но, поступая так, разжигая пламень этого костра, он всё же не искал себе голгофу, не обрекал себя сознательно в порыве жертвенной одержимости. Такие порывы были чужды ему, и судьба страстотерпца не прельщала его. Не та кровь текла в его жилах! Он вступал в эту схватку обдуманно, хладнокровно и не без надежды на успех, ибо знал, каким образом можно было одолеть великокняжескую власть. Знал! Идеи нестяжателей, убеждённых в том, что священство выше царства («всякая власть изволится от власти божественный, и сице толико мирская власть есть под духовною»), давно подсказали ему это. Священство — от Бога («елико от Бога духовное достоинство предположено есть»), помазание же на царство — от священства, и потому первоправо на власть у священства. «Вси царив, начальницы и прочий мирстии господа, вси церкви православней и настоятелем послушание святое с боязнью и честью изъявляти должни есме, не сотворивый же сего, неверен и Богови сопротивен вменится».
