— Не ведаю, государь, истинно, не ведаю, — обречённо, с мучительной истомой и истерзанностью засоглашался Бельский. Стремление Ивана обелить его, стремление столь упорное и совсем ему непонятное, было особенно невыносимо — не тем даже, что таило оно в себе и чем в конце концов должно было обернуться, а тем, что всё это нужно было пропустить через себя, вытерпеть, и не просто вытерпеть — как боль, как муку на пытке, — но участвовать во всём этом, напрягая душу, разум... А для этого у него уже не было сил. Он и вправду хотел лишь одного — услышать приговор.

   — О том я и боярину рёк... — Иван чуть приобернулся к Челяднину. — Рек, что примнился мне в тебе волк... Но какой же ты волк? Ты овча заблудшее. Подымись! Не тебе предо мною стоять на коленях — мне пред тобой!

Иван подступил к Бельскому, наклонился, ласково взял его за руки, намеряясь поднять с колен. Глаза Бельского расширились от навернувшихся слёз, он покорно и доверчиво поддался Ивану. Жалобная удручённость, надсадность исчезли с его лица; он как будто освободился в этот миг от чего-то или, скорее, переполнился чем-то — искренним, неодолимым, что исподволь зарождалось в нём и вдруг сразу, в одно мгновение, полностью завладело им. Он поверил Ивану.

   — Государь, великодушие твоё безмерно! И ежели сердце лежит к тому, прости меня и пощади, токмо... не обеляй. Не обеляй, государь! — Пришедшая вера неудержимо влекла к покаянию — уже бессознательному, которое потянуло из его души и то, чего в иное время не вырвала бы и пытка. — Не достоин я обелы... Ты ве́ди знаешь сие... Ты всё знаешь, государь... Данила Адашев тебе всё рассказал.

   — Данила?! — Ивану явно перехватило дыхание. Должно быть, лишь только это, единственное, он как раз и не ожидал услышать от Бельского, и не готов был к этому. Однако замешательства его, которое и проявилось-то лишь в почти неуловимом, невольном вскиде голоса, не заметил никто; пожалуй, только Мстиславский почуял что-то, но когда он осторожно посмотрел на Ивана, то наткнулся на встречный взгляд, и уже не он, а Иван, поймав его глазами, удостоверился, от кого Бельский вызнал про Данилу.

   — ...Верно, Данила вельми много поведал мне. — Глаза Ивана опять метнулись к Мстиславскому, и опять их взгляды столкнулись. — Да вот жаль... — Иван вздохнул, потупился, словно прятал что-то в себе, и медленно, в крайней истоме отошёл от Бельского. — По упорству своему нелепотному навлёк на себя Данила железо[185] и дыбу, и не стало его в животе от тех тягостей. И о том ураняется душа моя, бо Данила також был заблудшей овцой. От ветра главы своей повлёкся он вослед тех, кто забыл Бога над собой... Да пусть Даниле! Разумлено о нём: Данила был худороден, приятельство именитых прельщало его... Но тебя укорю: не срамно ли было в единой упряжке с худородным чужой воз тянуть?

   — Про Данилу я, государь, лише слыхом слыхал... От князя. А и сам-то дивился, что князь Данилу жалует. Да князю, то ж ведомо, ратное сдружение паче любого высокородства.

   — Ратное сдружение?! — Иван попытался засмеяться, но от внутреннего волнения дыхания ему не хватило, и получилось лишь срывистое глухое сипение. — Юродствует князь ваш вельможный! Дабы души таких, как Данила, к себе приворачивать да их руками вред нам чинить. Но тебя-то уж како в свой воз он запряг? Чем прельщал? Что сами государить учнёте, Володимера на престол посадив?

   — О Володимере, государь, я и слова от князя не слыхивал, — молитвенно вымолвил Бельский. — Буде, тайно, в душе, князь и держал такое, но со мною он тем не делился. Клянусь тебе, государь!

   — Васька, сяду! — вдруг вскрикнул Иван, и так, будто уж валился с ног.

Васька от неожиданности растерялся, и Малюта опередил его, подставив Ивану опрометную скамью[186]. Иван сел, откинулся к спинке — бессильный, изнеможённый. Казалось, не поспей Малюта, промедли ещё чуть, и он вправду не удержался бы на ногах. И лишь очень проницательные глаза, часто и подолгу наблюдавшие за ним, разглядели бы за этой изнеможённостью, за этим кротким бессилием страшную, сжавшуюся в ком силу и ярость — силу и ярость затаившегося перед прыжком хищника. Но таких глаз не было ни у Бельского, ни у Мстиславского, ни у Челяднина; такие глаза были у Левкия, потому-то и возвратилась на лицо святого отца блаженно-наглая ухмыль, которую он уже и не подумывал скрывать.

   — Об чём же тогда он с тобой говорил?

   — Да ты ведаешь, государь... В Литву он меня сговаривал. И ещё... — Бельский замялся.

   — За Литву я тебя уж давно простил. А ещё?

   — Ещё... — Бельский тяжело вздохнул, колеблясь и медля с ответом, словно вдруг усомнился, что Ивану известно всё.

   — А ещё велел слати на стогны[187] шепотников, — подсказал Иван. — Чернь мутить, крымчаком стращать, чая вновь, как в тот бедственный год, коли Москва погорела, смятение учинить и бунт завести, дабы нашу войну от Литовской земли отворотить.

   — Не отрицаюся и сего... И сей грех на моей душе.

   — На его душе, — жёстко поправил Иван, — Бо ты по его мысли ходил, его наущениями побуждался. Неужто ты заводил измену? Неужто ты лазутчеством ссылался[188], получая закрытые листы от Жигимонта да от гетмана Радзивилла?

   — Не получал я закрытых листов. То ты верно речёшь, государь, — обрадовался Бельский.

   — Вот! — обрадовался как будто и Иван или только сделал вид. — И не к тебе был сылан монах-камянчанин Исайя, что пришёл к нам из Литовской земли в свите гречина-митрополита.

   — Не ко мне, государь, истинно не ко мне.

   — К нему, к наустителю твоему, шёл Исайя, да к братцу нашему, к Володимеру. Сложились они на меня и учали плодить измену. Коли мы на дело своё в Литовскую землю пришли и к Полоцку подступили, тогда побежал из стану из нашего тысяцкой Хлызнев-Колычев, племянник того самого Колычева, воеводы старицкого, что был в сторожах на заде[189] в мятежном войске отца Володимерова. А чего ради побежал? Кровь израдницкая позвала?

   — Того я не ведаю, государь. Вот те крест!

   — Не ведаешь — верно. Как тебе было ведать, в темнице-то сидючи?! Я и не тебя спрашиваю. То вопрос рассужденья моего. Я добре вем, чего ради тот Хлызнев побежал. Володимер его направил. Да! — прибавил Иван твёрдости голосу, заметив, что и безучастный Мстиславский вдруг насторожился. — Но вот с чем? С чем направил он его к Жигимонту? Теперь уже тебя спрашиваю. Отвечай!

   — Да како мне про то ведать, государь? О Володимере меж нас с князем и помину не было. Клянусь тебе!

   — Клянёшься?! Лыгаешь ты, собака! — вдруг прорвало Ивана. — И клятвы твои — лживые! Вот, боярин, — разом оставив гнев, со скорбной удручённостью, обратился он к Челяднину. — Вот за кого ты душу хотел положить и вот покаянием перед кем я жаждал свою облегчить! Мнил, соединюсь с ним искренностью сердец наших и отрясу от себя печальную слепоту[190]. Но что получил я? Лживые клятвы!

   — Но, буде, и вправду не ведает он? — не поддержал его Челяднин, хотя в душе был почти согласен с ним.

   — Не ведает?! — рассмеялся Иван, снисходительно и надменно, как смеются над тупостью или наивностью, и, будто затем лишь, чтоб ещё сильней потешить себя, спросил: — И ты тако ж мнишь, Мстиславый?

Мстиславский знал, что и его не минет внимание Ивана, ибо и он был на подозрении, и в нём Иван мог поискать какую-нибудь недостающую ниточку (если не главную!), без которой не распутывался весь клубок. Поэтому Мстиславский внутренне изготовился к любой неожиданности, к любому самому коварному его выпаду, зная, что ум на ум ему с ним тягаться под силу. И всё же вопрос Ивана застал его врасплох. Душа его, как и прежде, похолодела от страха: что бы там ни измыслил он, всмотревшись в своё и чужое ничтожество, какой бы охранительной силы ни обнаружил, полностью избавиться от страха перед Иваном он не сумел — страх этот оказался сильней любых умозаключений. Но всё равно, это был уже не тот страх, который мог сковать его мысли.