Так пока всё и складывалось. Однако Эрик тоже был не лыком шит и знал цену подобной уступчивости. Молчаливая, ничем не подтверждённая, такая уступчивость лишь до поры до времени — до лучшей поры и лучшего времени, с приходом которых всё может резко измениться: где было молчание, там явится громогласие, а уступка сменится грозной требовательностью. Поэтому Эрик не стал полагаться на эту негласную, ни к чему не обязывающую уступчивость Ивана и прислал с нынешними посланниками челобитье, которое только выражением и отличалось от открытого требования. Послы заявили: «Король поймал в Ливонской земле город Колывань, город Пернов, да город Каркус, да город Пайду, и государь бы короля пожаловал, те городы велел в докончании[146] за ним описати, а которые городы ливонские король вперёд поемлет, и государь бы и те городы за ним же описати велел».

Иван ждал этого, и требование Эрика не удивило его, не застало врасплох, и принял он его спокойно, без уязвлённости. Наоборот, ему отчасти даже льстило это: Эрик обращался к нему как к хозяину Ливонии, а Сигизмунд, под власть которого Ливония перешла ещё два года назад, оказывался как бы и не в счёт. Конечно, Иван знал, что, договаривайся Эрик с Сигизмундом, он точно так же бил бы челом и тому, и уже он, Иван, владевший почти половиной Ливонии, был бы не в счёт. Но всё равно, даже знавшему всё это и понимавшему законы идущей игры, в которой он и сам принимал участие, ему всё-таки было лестно, что нынче не в счёт Сигизмунд, а не он.

Дьяк Висковатый, высланный для переговоров с посланниками[147], известил Ивана, что те настроены весьма твёрдо и решительно и, по всему видно, будут стоять на том, с чем пришли, до конца.

Своё личное мнение дьяк высказал тоже твёрдо и решительно: Ревеля и Пернова шведам не уступать.

Побывав недавно с посольством в Дании и немало выведав там, Висковатый решительно утверждал, что Фридрих датский вскорости непременно начнёт войну против Швеции, чем Иван должен воспользоваться и отобрать у Эрика Ревель.

— Мнится мне, что уж нынче в вёсну, токмо сойдёт лёд с моря, тут и выступит Фридерик[148] на свейского, — убеждал Висковатый Ивана, приводя немало веских тому доказательств, добытых им в Дании. — Посему с ответом надобно погодить, послов задержать, а как почнётся меж Ириком[149] и Фридериком прямое дело[150], тут тебе, государь, и слово своё сказать. А опричь сего, государь, у Ирика нынче великая усобица всчинилась с братом его, с Яганом[151]. Как ходил я поить посланников и спросил у них про Ягана, и сказали посланники, что Яган вельми проступил перед Ириком: стал способствовать Жигимонту, как взял за себя сестру его... И за то Ирик положил на него опалу и велел ему явиться на суд свой, но Яган тому наказу воспротивился, поднял мятеж, и нынче Ирик пошёл усобицей на Ягана.

Иван не сомневался в точности добытых Висковатым сведений — дьяк был безупречен в таких делах, да и доводы его тоже были разумны и верны, и соблазн поступить именно так тоже был немал. Выдайся такая возможность ещё год, даже полгода назад, Иван, пожалуй, и соблазнился бы, и бросил вызов Эрику, но теперь он уже не мог поступить подобным образом. Теперь в нём всё переменилось — и мысли, и намерения, и желания... После того как ему удалось захватить Полоцк и в нём окрепла надежда одолеть Сигизмунда, он весь нацелился на одно — сделать Эрика своим союзником, втянуть его в войну против Литвы и Польши и с его помощью разгромить их. Вот тогда, удайся ему задуманное сполна, он и сказал бы своё слово. Тогда! А сейчас... Сейчас он готов был отдать за этот союз даже больше, чем требовал от него Эрик, хотя тот требовал тоже немало, и Иван сознавал, что, если союз их не состоится, ему придётся большой войной отвоёвывать у шведов всё то, что он нынче уступит им.

Висковатому он сказал:

   — Мне потребен с Ириком мир и сою. Об том и велю тебе думать и всячески стараться. Да ещё крепче разыскать: пойдёт ли дацкой на Ирика? Да и про усобицу его с Яганом. А послов держати не станем. Сказать им надобно с вежеством, что мы жалуем короля Ирика, велим наместнику вифляндскому написати за королём в докончании город Колывань да город Пернов, на сколико лет пригоже, а до иных городов ливонских, сказать потребно с пущим вежеством, королю Ирику дела нет. А и согласятся, то и делать тако.

О том и повёл Висковатый разговор с шведскими посланниками, и долог был тот разговор, и упорен. Дьяк настойчиво пытался склонить посланников к принятию царского предложения, и так уж довольно выгодного для шведского короля, но те твёрдо стояли на своём, заявив, что им на то король наказу не дал, чтоб те два города описати за королём, а наказ им дан бити челом, чтобы царь и великий князь велел государю их Ирику описати в перемирие город Колывань, да город Пернов, да город Каркус, да город Пайду, и иные городы ливонские, которые вперёд король возьмёт, а не пожалует государь, на том сделати не велит, и государь бы пожаловал, на иные послы дал опасную грамоту.

Иван, поначалу принявший требование Ирика спокойно, вдруг рассвирепел, когда Висковатый принёс ему ответ шведских посланников, и первый, самый сильный гнев обрушил на дьяка, а чуть поостыв, переключился на Сигизмунда, на Фридриха, на Эрика и долго, свирепо, бездумно и черно, как какой-нибудь вкрай обесстыдившийся ярыжка, бранил их всех самой лютой бранью и грозился и клялся исполнить все свои невероятные угрозы; потом, как нередко бывало с ним, вдруг сник, помрачнел — бездумная бесноватость сменилась суровой задумчивостью. Правда, из него ещё вырвалось — последнее:

   — Не наступи я на Ливонию да не разгроми тот поганый Орден, ни Жигимонт, ни Ирик и того б не имели, что нынче имеют в Ливонии. А уж Ирик — так и подавно! Видел бы он ту Колывань, как свой зад! А теперь ему уж и Колывани мало!

Но это была уже не злоба, это была обида, больная, но и надменная обида, которая жаждала вымещенности уже не через душу, а через разум и через действие.

Потом он долго молчал. Глубокая сосредоточенность, как изнеможение, отяжелила ему веки; глаза, ставшие дремотно-вялыми, полузакрылись. Он стал похож на перебесившегося юродивого.

   — Со свеями нам всё едино воевать, — выговорил он наконец после долгого раздумья, и так спокойно и бесстрастно, словно не сознавал ещё, о чём говорил. — Добром у нас с ними николи же не кончится. Ирик крепко нам стал на пути. — Он опять помолчал, как будто для того, чтоб вдуматься в свои слова. — А коли воевать, то что за забота, сколь мы Ирику нынче напишем городов? Ежели мы его одолеем, как одолели его отца, то всё, что будет в Ливонии за Ириком, станет нашим. Разумеешь меня, дьяк?

   — Разумею, государь, однако...

   — А Ирика мы одолеем! — сказал он уже совсем твёрдо, не дав Висковатому высказать своё суждение. — Понеже Ирик — самый слабый наш супротивник. Но прежде надобно одолеть Жигимонта. Не одолев Жигимонта — Жигимонта допрежь всего! — мы николи же не добудем море! А чтоб одолеть Жигимонта, потребен мир и союз с Ириком.

   — Мир ты уже имеешь, а союз... Рассуди сам, государь: как тебе быть с Ириком в союзе, коли учнёт он воевать с дацким? Нешто станешь ты ему пособлять в его войне, преступив свой договор с Фридериком?

   — Да, то худо, ежели Ирик сцепится с Фридериком.

   — Сцепится непременно... И брань у них будет великая, бо Ирику, как и тебе, государь, море потребно. А Фридерик, ведомо, пуще всего жаждет, чтоб, как при королевне Маргарите[152], и Дацкая, и Свейская, и Норвейская земли под единой короной были. К тому же, — воспользовавшись молчанием Ивана, продолжил Висковатый, — немецкие города ганзейские Любок, Дансиг да и иные Фридерику крепкую подмогу сулят на свейского. Теснота им великая и истеря от Ирика, от каперов[153] его. Препятствуют они им в Ругодив[154] ходить, суда их грабят, в Колывань заворачивают и держат там в запленении.