Атмосфера за столом Комитета сильно накалилась. На помощь Плимуту пришли шведский представитель барон Пальмшерна и польский представитель граф Э. Рачинский. Они крепко уцепились за процедурные помехи и постарались при содействии Корбена потопить в них реальную сущность португальского вопроса. Плимуту оставалось лишь собирать падающие к его ногам яблоки.

В конечном счете португальский вопрос был отложен до следующего пленарного заседания, и Комитет приступил к составлению коммюнике о текущем дне работы. Сделать это оказалось не легко. Отрасти кипели, споры разгорались, требования умножались. Каждая сторона стремилась особенно ярко отразить в коммюнике свою точку зрения. Каждый выступавший на заседании заботился о том, чтобы сущность его слов была воспроизведена правильно. Понадобилось около двух часов, пока окончательный текст был выработан, но зато, не в пример коммюнике о прошлых заседаниях Комитета, этот документ довольно точно отражал то, что действительно происходило на пленуме.

Был уже десятый час, когда я и сопровождавший меня С. Б. Каган вышли из министерства иностранных дел на улицу. Моросил мелкий дождь, по темному небу неслись низкие облака. Каган заметил:

— Мы просидели пять часов без перерыва, и нам даже не предложили чашки пятичасового чая! Просто не узнаю англичан.

— Да, — согласился я, — страсти в Комитете достигают такого накала, что не выдерживаются даже вековые английские традиции… Все, кажется, предвещает нам бурную жизнь…

В дальнейшем это подтвердилось.

Открытая постановка вопроса о нарушениях фашистскими державами соглашения о невмешательстве явилась несомненным шагом вперед по сравнению с той игрой в дипломатические бирюльки, которой Комитет занимался в самые первые педели своего существования. Это было целиком заслугой советской стороны.

Но мы отдавали себе ясный отчет в том, что теперь фашистские державы непременно ринутся в контратаку. И это действительно случилось во второй половине октября. Одна за другой последовали ноты Германии, Италии и Португалии, в которых выдвигались обвинения против СССР как державы, снабжающей оружием Испанскую республику.

Рассмотрению жалоб как одной, так и другой сторон было посвящено семь пленарных заседаний Комитета[116]. При этом Плимут как председатель с самого начала установил следующую процедуру: полученная Комитетом жалоба передавалась правительству, против которого она была направлена, с просьбой дать свои объяснения, и когда такие объяснения поступали, то они вместе с жалобой рассматривались на пленарном заседании. Как правило, правительства, обвиненные в нарушении невмешательства, начисто отрицали свою вину, и в результате Комитет попадал в чрезвычайно затруднительное положение. Собственных средств для проверки правильности или неправильности обвинений у него не имелось, а утверждения сторон в подобных случаях были полярно противоположны. В конечном счете лорд Плимут заявлял, что выдвинутое обвинение не доказано, и затем переходил к следующему пункту порядка дня. Однако в ходе дебатов страсти разгорались, стороны никак не хотели смириться, и это находило широкий резонанс далеко за пределами Комитета.

Хорошим образчиком того, как протекало в Комитете обсуждение жалоб, может служить заседание 23 октября, подробно описанное мной выше. Еще более бурным было следующее заседание, 28 октября, где заканчивалось обсуждение жалоб на нарушение невмешательства Германией, Италией и Португалией. Разумеется, я опять оказался там один против всех, и не потому, что все 26 представителей капиталистических стран действительно находили ответы Германии, Италии и Португалии удовлетворительными. Совсем нет! Сидевший слева от меня шведский посланник Пальмшерна не раз во время обсуждения бросал под сурдинку по адресу фашистских представителей восклицания вроде: «Возмутительно!», «Безобразие!», «Нет предела их наглости!» А чехословацкий посланник Ян Масарик в разговоре со мной уже после заседания пользовался еще более энергичными выражениями, оценивая позицию Германии и Италии. Были и другие члены Комитета (например, норвежец Кольбан, грек Симопулос и еще кое-кто), сильно шокированные бесцеремонной ложью Гранди и Бисмарка.

Однако на заседании все они упорно молчали, опустив глаза к зеленому сукну на столе, и тем самым содействовали черному делу фашистов. Всех их сковывал страх перед «великими державами», и прежде всего перед гитлеровской Германией.

Пользуясь этим, лорд Плимут старался нарочито подчеркивать мою изоляцию. Не раз, бывало, после моих выступлений он высказывал диаметрально противоположную точку зрения и затем задавал вопрос всем участникам «заседания:

— Могу я считать, что остальные члены Комитета разделяют мое мнение?

«Остальные члены» молчали, и Плимут принимал это за выражение полного согласия. Конечно, окончательного решения в подобных случаях Комитет принять не мог, поскольку к нем господствовал принцип единогласия. Тем, по менее манёвры Плимута несомненно имели политическое значение: он как бы демонстрировал перед лицом мировой общественности, что вся Европа, мол, едина в своем мнении и что только эти несносные «большевики» мутят воду.

Так было при оценке ответа Италии по обвинению ее в нарушении невмешательства. То же самое произошло и при рассмотрении нашей жалобы против Португалии, датированной 24 октября.

Во втором из этих случаев одновременно с нами аналогичную жалобу опубликовало правительство Испанской республики. Португальскому министру иностранных дел Монтейро пришлось представлять в Комитет объяснения по обоим документам сразу. Ответ его поражал прежде всего своими размерами: 21 страница на машинке в адрес СССР и 46 страниц в адрес Испанской республики, а всего 67 страниц! Я имел все основания иронически заметить, что Монтейро несомненно заслуживает высшего балла за усердие и прилежание, которые, видимо, объясняются его желанием максимально использовать редкий для Португалии случай покрасоваться на международной арене. Но еще более поразительно было содержание произведений Монтейро. В них он сначала вяло и неубедительно пытался опровергнуть конкретные обвинения против Португалии в нарушении соглашения о невмешательстве, а затем переходил к контробвинениям. И вот тут-то, охваченный бурным вдохновением, он наговорил уйму самых вопиющих нелепостей.

Монтейро обвинял Советское правительство в стремлении к «европейскому господству», для чего Москва якобы хочет превратить Испанию в «коммунистическую республику», а больше всего, «напасть на Португалию». Далее следовало утверждение, будто бы в марте 1936 г. советские суда доставили в Испанию «массу оружия», а также «химические продукты для отравления пищи и воды». Упоминалось и о том, будто бы назначенный осенью того же года новый советский посол прибыл в Мадрид в сопровождении свиты в 140 человек, при поддержке 100 самолетов, с баснословным количеством летчиков и военно-технических экспертов. Подобными «откровениями» пестрели почти все страницы португальского ответа. Я жестоко высмеял его в своем выступлении и сравнил Монтейро с провинциальным трагиком, который, разыгрывая старомодную мелодраму, перелицованную на современный лад, хочет до смерти напугать зрителей изображением «коммунистического дьявола с рогами и хвостом».

— Не подлежит сомнению, — говорил я, — что народы Советского Союза питают вполне естественные симпатии к испанской демократии. За это нам нет оснований извиняться. Однако не здесь лежит главный мотив, определяющий в настоящее время отношение СССР к Испании. Советское правительство считает, что сейчас в Испании происходит крупная аванпостная битва между силами мира и силами войны. Испанское правительство олицетворяет собой силы мира, мятежные генералы — силы войны.