Разошлись члены Комитета далеко за полночь. В тот вечер никак не думал, что всего лишь через четыре месяца мне так остро понадобится их помощь и при таких драматических обстоятельствах. Впрочем, об этом в свое время.
Дипломатический корпус
Я говорил до сих пор о моих встречах и знакомствах с англичанами. Однако параллельно с этим я устанавливал связи и контакты с дипломатическим корпусом, который в Лондоне всегда отличался необыкновенными пестротой и многочисленностью. Владения Англии в начале 30-х годов раскинулись по всем морям и океанам, и это, естественно, создавало у нее сложный переплет отношений со странами и народами во всех концах земли, а ее экономические, финансовые, стратегические и культурные интересы далеко выходили за пределы Британской империи. Лондон в описываемый период, по традиции и в силу реального соотношения сил, еще продолжал, хотя и с трудом, играть роль центра мировой политики и экономики.
Не удивительно поэтому, что все государства, существовавшие тогда на пашой планете, имели свои дипломатические представительства в Англии.
Осенью 1932 г., когда я приехал в Лондон, я нашел там 51 дипломатическое представительство. В этих представительствах согласно дипломатическому листу Форин оффис насчитывалось свыше 300 членов. Вместе с их семьями получалось около тысячи человек — шумная и большая дипломатическая колония! А к иностранным дипломатам из чужих стран прибавлялось еще весьма крупное число тех, кого по справедливости можно было бы назвать «имперскими дипломатами», — «высокие комиссары» Канады, Австралии, Новой Зеландии, Южной Африки плюс представители крупнейших колоний Великобритании.
При таких условиях вполне естественно, что установление отношений с дипломатическим корпусом также явилось одной из важнейших задач первых месяцев моего пребывания в Лондоне. Она до известной степени облегчалась тем, что в то время Советский Союз поддерживал дипломатические отношения только с 20 из 51 государства, которые имели свои представительства в Англии.
Это были: Англия, Франция, Германия, Италия, Япония, Турция, Персия, Афганистан, Китай, Австрия, Дания, Норвегия, Швеция, Финляндия, Эстония, Латвия, Литва, Польша, Болгария и Греция. Остальные три десятка, в том числе Соединенные Штаты Америки, делали вид, что не замечают существование советской страны на нашей планете.
Первое, что мне бросилось при этом в глаза, было отсутствие в Лондоне тесной корпоративной жизни дипломатического корпуса, какую я наблюдал во время моей предшествующей работы в Токио и Хельсинки.
В Токио, например, в конце 20-х годов дипломатический корпус являл собой совершенно особую сферу, резко отграниченную от окружающей японской среды. Контакты между дипломатическим корпусом и местными жителями были ограничены и непрочны: отчасти тут мешала разница языков, культур, общего уклада жизни, а отчасти — чисто полицейские рогатки, которые ставило японское правительство. Поэтому тот «японский мир», с которым дипломатический корпус в Токио имел возможность общаться, состоял главным образом из представителей официальных и крупнокапиталистических элементов с небольшой примесью особо отобранных единиц из общественно-политических и культурных кругов. С этим «японским миром» дипломаты систематически встречались, однако он не в состоянии был удовлетворить всю потребность дипломатического корпуса в «светской жизни». Оставался еще большой запас неиспользованной энергии, и он находил выход в чрезвычайно интенсивной жизни внутри дипломатического корпуса. Послы то и дело устраивали завтраки и обеды для послов, советники для советников, секретари для секретарей. Организовывались домашние «увеселения» с участием дипломатов и их жен. Во всех таких случаях японцы либо совсем не приглашались, либо приглашались в малом количестве.
Как во всяком замкнутом мирке, в дипломатической колонии Токио можно было найти все: дружбу, вражду, ссоры, сплетни, соперничество дам, соревнование мужей, любовные эскапады, поиски женихов, свадьбы и разводы…
Доктор Зольф, в прошлом морской министр кайзера Вильгельма, а в 20-х годах германский посол и дуайен дипломатического корпуса в Токио, любил, иронически прищурившись, спрашивать:
— Ну, что слышно нового в notre village diplomatique?[35]
И, говоря так, Зольф был не далек от истины.
В Хельсинки положение было почти такое же. Между дипломатическим корпусом и финнами здесь прежде всего стоял язык. Финский язык труден, и из иностранных дипломатов мало кто его изучал. Правда, многие финны сами говорили на иностранных языках, но тут далее вставала другая трудность для возникновения близкого контакта между дипломатами и местными жителями: в Финляндии не так много богатых людей, которые могли бы позволить себе устраивать большие приемы с участием дипломатического корпуса. Как правило, такие приемы устраивало правительство, да и то не очень часто, обычно в связи с какой-либо официальной датой или событием. При таких условиях, естественно, дипломатический корпус в Хельсинки тоже жил главным образом своей внутренней жизнью со всеми вытекающими отсюда последствиями.
В Лондоне картина была совсем иная. Когда вскоре после вручения верительных грамот я вновь, уже «официально», посетил нашего дуайена де Флерио, он мне сказал:
— Дипломатический корпус здесь очень разрознен. Нет никакой корпоративной жизни. Встречаются дипломаты между собой редко, да и то большей частью в третьих местах — у англичан: на приемах, обедах и так далее, устраиваемых либо британским правительством, либо представителями британской знати, британских деловых кругов. Я вот состою дуайеном уже несколько лет, однако есть главы миссий, которые никогда не были у меня и у которых я никогда не был. Кажется, я не всех даже знаю в лицо.
Де Флерио говорил правду. Корпоративной жизни у лондонского дипломатического корпуса не было. Для этого отсутствовали все необходимые предпосылки. Язык здесь не стоял препятствием для контакта между дипломатами и местной средой — обычно все лондонские дипломаты прекрасно говорили по-английски, а если кто-либо приезжал сюда без знания языка, то быстро им овладевал. Полицейских рогаток не существовало никаких: встречайся с кем хочешь и говори о чем хочешь. Богатых, хлебосольных хозяев, устраивающих приемы, — хлебосольных, конечно, по-английски — было здесь хоть отбавляй. В Лондоне имелось немало людей, которые могли созвать к себе на вечер и действительно созывали по тысяче человек сразу. Для иностранных дипломатов в Англии трудность состояла не в том, что «светских приглашений» было слишком мало, а в том, что их было слишком много. Сплошь да рядом несколько приглашений сталкивались в один день, и между ними приходилось делать выбор. И, наконец, дипломатический корпус в Лондоне (за вычетом советских дипломатов) смотрел на страну своего пребывания снизу вверх. Это относилось решительно ко всем иностранным представителям капиталистического мира, не исключая и американцев. Да, как это, может быть, ни покажется на первый взгляд странным, дипломаты Соединенных Штатов в Англии тогда испытывали своего рода «комплекс неполноценности» по отношению к своим хозяевам. Почему?
Это вытекало из всего характера отношений между англичанами и американцами.
Историческая память народов иногда бывает очень длинна. Мне рассказывали, что французский адмирал Дарлан, сыгравший столь позорную роль в ходе второй мировой войны, всегда был врагом англичан, так как не мог забыть Трафальгара. Эта традиция была вообще сильна во французском флоте. Борьба Соединенных Штатов против Англии за свое освобождение происходила почти 200 лет назад, однако психологические последствия ее сказывались по обе стороны Атлантики и в XX столетии.
В самом деле, как средний англичанин смотрел на Америку в 30-х годах?
Средний англичанин тех дней считал американцев бунтовщиками, которые восстали против старой и мудрой культуры своей родины и потому совершили большое историческое преступление. Конечно, средний англичанин никогда не сказал бы этого прямо, открыто. Наоборот, со свойственным ему юмором он готов был в данной связи подшутить над самим собой и посетовать на своих предков, которые по глупости и слепоте довели американские колонии до восстания. Тем не менее в глубине души, почти подсознательно, средний англичанин чувствовал именно так. И это рождало в нем инстинктивную неприязнь к американцам и отношение к ним сверху вниз. Правда, заокеанским грешникам страшно повезло. Но чем могущественнее делались США, чем явственнее оттесняли они Великобританию на второй план, тем больше раздражения они вызывали, Ибо теперь к чувству неприязни, вызывавшейся психологическими пережитками XVIII в., все больше примешивалась уже вполне современная горечь зависти и уязвленной гордости. Этот сложный психологический переплет скрывался под маской спокойно-юмористического хладнокровия, однако истинные чувства то и дело прорывались в анекдотах, шуточках, эпиграммах по адресу американских «кузенов», которые можно было услышать на каждом шагу. Словом, если мерить мерками старой России, отношение среднего англичанина к американцам в 30-х годах походило на то, какое было, скажем, у Рябушинского или Морозова к разбогатевшему золотопромышленнику из Сибири, которого, конечно, приходится принимать, ибо он ворочает миллионами, но к которому нельзя же относиться как к равному, ибо он носит сапоги бутылками, ругается матерными словами, во хмелю бьет зеркала и лезет и ванну из шампанского.
