Пламя свечей колыхнулось.

Не один только Томас Манн на долю секунды смутился. Рядом с сутулым гостем (в очках с заклеенной дужкой) вдруг вынырнула красная карлица, которая — совершенно бесшумно — вклинилась со своим стулом между сидящими, собираясь, видимо, полакомиться хотя бы десертом. Подбородок ее лишь едва-едва поднимался над краем столешницы.

— Может, — голос говорящего стал почти неслышным, потом и вовсе запнулся, — я сейчас в последний раз приехал в ваш город, да и вообще больше не смогу бывать на родине так часто, как мне хотелось бы. Но дорогие друзья у меня здесь были всегда. — Он кивнул супружеской паре из Мербуша; похоже, действительно уловил аромат благовонного масла, исходящий от Анвара, и поспешно отвел глаза от Клауса Хойзера. Катя Манн дотронулась до его правой руки, опирающейся о край стола. — И я всегда хотел сделать этому щедрому на подарки городу какой-то подарок. Поэтому одна из моих новейших работ в повествовательном жанре начинается так: В двадцатых годах нашего столетия в Дюссельдорфе на Рейне жила, если не в роскоши, то в достатке, вдовевшая вот уже десять лет госпожа Розалия фон Тюммлер^{496}… Примите, глубокоуважаемые дамы и господа, этот маленький дар, вышедший из-под моего пера, и пусть вам никогда не придется быть обманутыми, как эта вдова, которую судьба поманила ложным обещанием счастья, любовным безумием. Или, может, ее жребий не был столь уж жестоким, ведь она любила саму любовь. И кто из нас не хотел бы такого? Разве что слишком боязливый.

Читал ли он все по бумажке, или отчасти импровизировал?

— Но давайте поднимем взгляд, из глубокого чувства.

Собравшиеся с облегчением перевели дух, вместе с самым знаменитым в сегодняшней Германии писателем. Его дочь выглядела в этот момент исключительно элегантно: в серебристо-темном переливчатом платье, с рукавами в три четверти, она слушала отца, подперев узкий подбородок рукой и расслабившись гораздо больше, чем прежде.

— К будущему обращаюсь я теперь: к присутствующим в этом зале немногочисленным, но с тем большим воодушевлением приветствуемым нами молодым людям. И давайте, дамы и господа, ненадолго переключим внимание с этого места на другое. — Шестнадцать лет из тех двадцати, которые я провел вдали от родины, я прожил в Америке, стране богатства и грандиозных пространств. Но, видно, душа моя устроена так, что чем дольше я жил там, тем яснее осознавал свою принадлежность к Европе. И, несмотря на благоприятные условия жизни — на западном побережье теплый воздух окутывает вас почти целый год, — я, зная о своем уже преклонном возрасте, испытывал все более неотступное, проникнутое страхом желание вернуться на землю Старого Света, в которой хотел бы однажды обрести покой. Здесь жизнь больше стеснена в пространственном смысле, но зато глубже — во временном. И еще одно: у нас нет причин для тревоги, потому что деятельное время не просто создаст объединенную Европу, обновленную в ее достоинстве, но в центре этой Европы обязательно будет существовать и воссоединенная Германия. Мы еще не знаем, как и когда это произойдет. Но все вы, кто сегодня слушал в Шумановском зале историю о приключениях несокрушимого жизнерадостного Круля (родившегося в этом городе танцора мирового класса, выступающего на европейских подмостках), — все вы легко догадаетесь, что я не стану навязывать молодежи нечто безотрадное и даже невозможное: некий призрак вчерашнего дня, а именно, тевтонскую Европу; нет, я всегда, сколько мне хватит сил, с оптимизмом и бдительной любовью к свободе буду выступать за — европейскую Германию. Только благодаря открытости навстречу миру мы можем добиться великих свершений и обогатить себя внутренне. Это совершенно непреложная истина, или, как в мои школьные годы говорили мы, ученики, желая выразить, что однозначно всё поняли, — это схвачено. Я благодарю вас всех за внимание. А тебе, мир грядущего, тебе я желаю счастья!

Пока звучали аплодисменты, пока царило некоторое недоумение по поводу тона заключительных слов и провозглашались различные тосты, студенты консерватории, почти никем не замеченные, поднялись на подиум. После сюиты из оперетты «Летучая мышь», исполняемой в качестве подмалевки к десерту, этот беззаветно преданный своему делу ансамбль собирался порадовать публику новой аранжировкой бродвейских мелодий.

По словам фройляйн Кюкебейн, предусматривались и танцы.

Целительный покой. Пространства, помещения, улицы наконец предоставлены самим себе. Простыни шуршат, половицы потрескивают — ни для кого. Дыхание стало ровным. Взгляд закрытых глаз обращен вспять, в пустоту. Будильник тикает, но осуществляемое им пожирание времени свершается в этот час незаметно. Закрытые чашечки цветов ждут росы. Деньги отдыхают в кошельках, носовой платок свесился из кармана брюк^{497}, печаль и тщеславие хотя и не умерли, но смягчились, существуют теперь лишь как сонное посапывание, как почти разгладившиеся складки на лбу. Если, конечно, кошмар или какое-то сновидение не превратят ночь в фиаско либо в праздник… Это хорошая договоренность: что в полной темноте люди спят, деревья шумят только для себя, волны же Рейна, под мерцанием звезд, пересекают границы, колышутся, отражая окна церкви в Неймегене^{498}, затем, уже за роттердамским нефтеперегонным заводом, смешиваются — возможно, не без некоторого шока — с соленой водой Северного моря. Викарный епископ спит у себя в Кёльне; приобретенный супругами Хойзер подержанный DKW-Meisterklasse^{499} каждые полчаса роняет в мербушском гараже каплю машинного масла; консерваторские студенты, они же музыканты джазовой группы, после окончания приема еще долго праздновали свое выступление; фройляйн Кюкебейн отправилась домой, но пока доехала только до Ганновера и теперь дремлет в привокзальном отеле рядом с уже обработанным интервью. Сеточка для волос поддерживает в форме ее прическу, в то время как за всеми окнами молодая Федеративная республика наслаждается относительным покоем. Ее дороги — на протяжении целых километров — пусты, на границах между оккупационными зонами вспархивают галки, в Рурской области пламя над коксохимическими заводами окрашивает ночное небо в темно-розовый цвет.

Он осторожно прикрыл за собой дверь.

Но даже опрокинувшийся табурет не разбудил бы его товарища. После первого же глотка вина Батак пришел к выводу, что «Мозель Кабинет»^{500} удивительнейшим образом устраняет послевкусие предшествующего вечера, более того, вновь пробуждает жизненные силы, — и потому после кофейного крема усердно занялся ознакомлением с этим чудотворным напитком. Теперь он стонет в постели, возле которой предусмотрительно поставил кувшин с водопроводной водой, опять повторяет свое «Собор» и «Собббор», но слова эти проборматываются как бы из бездонной глуби. Ему бы несколько дней отдохнуть, вскарабкаться на скалу Лорелей, попить за ужином яблочный сок…

Коридор шестого этажа со скудным ночным освещением представляется ему внутренностью парохода. Даже качку легко вообразить… и в самом деле почувствовать. Прежде, в номере, он, конечно, закрыл глаза, но не спал ни минуты. Слишком много голосов, впечатлений, воспоминаний. Марта Мёдль обещала контрамарки на «Трубадура»; мама познакомила его с заведующей городскими библиотеками; пастор хотел знать, пощадит ли китайская революция христианские общины; малорослая журналистка внезапно напала на него: выспрашивала, не относится ли он «каким-то образом» к семье писателя и не может ли, как «бывший попутчик» Клауса Манна, «предоставить любого рода сведения о творчестве и смерти этого человека, до сих пор пребывающего в тени своего отца». — «Нет-нет, до моей поездки в Мюнхен мы с Клаусом почти ничего не знали друг о друге».