«Ах, так вы гостили у них в доме? Это в высшей степени интересно». Благодарение Богу, что как раз в этот момент к нему подкрался сзади Бертрам, обхватил его обеими руками за плечи и признался: «Даже не представляю, что я теперь должен чувствовать».
Хойзеру было наплевать, как он в данный момент выглядит. Он схватил брюки и рубашку, сорвал с крючка смокинг и, позабыв о носках, просто сунул ноги в ботинки. Он нуждался в воздухе, в движении, в каких-то других, не таких беспорядочных, мыслях… и надеялся, что ночной портье уже выложил утренние газеты. Придется ли ему в этот поздний час самому обслужить лифт? Он нажал на кнопку; в шахте — за решетчатой дверью — зажужжал мотор, заскользили проволочные тросы. Дурманящая надежность. Светлая кабина, в зеркало которой лучше не смотреть, остановилась на этаже.
— Доброй вам ночи (так еще можно сказать)… Или, скорее: Доброе утро, сударь!
Клаус Хойзер кивнул мальчику-лифтеру, который, к его удовольствию, тоже казался более бледным, чем днем.
— Фойе, пожалуйста.
— Я так и подумал.
— А вы усердный работник, — пробормотал Хойзер.
— Ночная смена это дополнительный приработок.
— Что ж, похвально.
Собственно, он хотел, чтобы его никто не тревожил, но и так сойдет.
— В скором времени я — позволю себе заметить, раз уж вы принимаете во мне участие, — перенесу свою деятельность в более высокую служебную сферу, где мне предоставят водительское удостоверение. Но и при следующем вашем пребывании в этом отеле я охотно буду к вашим услугам.
— Арман, не так ли?
— О моем новом назначении уже говорят.
Между пятым и четвертым этажом оба замолчали. Сорокапятилетний Клаус Хойзер прислонился к фанерной стенке; лифтер, не достигший пока и половины этого возраста — совершенный мальчишка, — уже теперь, в четыре утра, имел на руках безупречные белые перчатки. Такие же, как у него, темные волосы, да и черты лица не лишены сходства с его собственными, подумал Клаус Хойзер, — но, конечно, без этого досадного (для него самого) отпечатка, наложенного лишними двадцатью годами. Улыбка пажа-лифтера могла намекать на то, что он тоже распознал сходство: две пары карих глаз, устремленные друг на друга. От этого как-то не по себе…
— Вы бывали на Зильте?
Арман, похоже, несколько удивился.
— До сих пор нет, так далеко на север я не забирался. Хотя это должно быть очень увлекательно. Я мечтаю скорее о юге — о Лиссабоне, а то и о Буэнос-Айресе{501}: что попаду туда когда-нибудь, пусть и не очень скоро.
— Я тоже неожиданно для себя попал в очень далекие края.
— Об этом я бы охотно послушал, к своей пользе.
— А в Азию вы бы не хотели?
— Ох! — Они уже пересекали третий этаж. — О таком будущем я пока не думал. Но… лишь по причине своего легкомыслия. Остров Формоза{502}, наверное, — форменная западня. А вот Сиам до сих пор украшает себя королевским двором{503}, в ритуалы которого мог бы встроиться, с выгодой для себя, и такой, как я, представитель обедневшего дворянского рода.
— Вы это не я?
— Простите, сударь?
— Вы, думаю, так или иначе найдете для себя место.
Они уже достигли партерного этажа.
— Если позволите, я принесу вам носки? Темно-зеленые или, лучше, какого-нибудь нейтрального цвета. В Бюро находок можно найти любые.
Клаус Хойзер обернулся, сказал, что не надо — сейчас достаточно тепло; и Арман поехал наверх.
Вестибюль кажется вымершим. Только в каморке портье горит свет. Ни одна из бледных теней не шелохнулась. Стрелки знакомых часов, с дыркой от пули в циферблате, показывают четыре с чем-то. Газеты выложены. Интересно, это уже новые? Может, там и сообщения из дома есть?
— Я нуждаюсь в какой-то радости.
Клаус приблизился к тяжелому креслу с клубами сигаретного дыма над ним.
— Ты заставляешь себя ждать.
— Мне было как-то не по себе. После напряженного вечера.
— Я редко могу рассчитывать на нормальный сон.
— Но вам надо отдохнуть. Вам вскоре предстоит путешествие.
— Все еще продолжать жить, это неправильно: прежде всего потому, что неправилен сам мой образ жизни. Принимать пищу для меня тягость и мука. Мое единственное удовольствие — курить и пить кофе, а то и другое вредно. Впрочем, и сидеть, согнувшись над письменным столом, тоже вредно. Но так уж получается, если ты пережил самого себя. Вагнер, когда ему было около семидесяти, написал свое финальное произведение, «Парсифаля», и вскоре после этого умер. Я, примерно в том же возрасте, написал книгу с моими заключительными выводами, «Доктора Фаустуса», произведение предельное во всех смыслах, — но продолжал жить. «Избранник», все еще весьма занимательный, и «Обманутая» — это уже сверхкомплектные поздние дополнения, необязательные… То, что со мной происходит сейчас, — своего рода после-жизнь. Однако тебя это не должно огорчать.
— Меня это огорчает.
— Разве вся моя жизнь не была мучительна? Нечасто, наверное, встречается столь неразрывное переплетение боли и блеска.
— Именно в такой последовательности? — спросил Клаус.
Томас Манн улыбнулся. Хойзер занял место в кресле рядом с писателем. Тот был одет корректнее, чем он сам: в костюм с безупречно заглаженными складками. Листки бумаги грозили соскочить с подлокотника, и Хойзер их подхватил.
— Это наметки для речи о Шиллере, на следующий год.
— Тогда вам будет… дважды сорок лет.
— Дружелюбные шутки здесь неуместны, молодой человек. Восемьдесят! Поздравители и благодарственные письма нанесут мне последний удар. Но я придумал такой сценарий… — Томас Манн с сосредоточенным видом выпустил струю дыма в камин. — Пригласить каждого, кто ко мне хорошо относится, на бокал портвейна и кусок торта.
— Хм, столько кондитеров не сыщется во всем Цюрихе. А портвейн нынче уже выходит из моды.
— Ты сам видишь, как время меня обгоняет.
— Последний бюргер никогда не умрет.
— Ах, Клаус Хойзер, если бы ты всегда меня утешал… Как я сегодня засну?
По ногам дуло. Хойзер поднял глаза.
— Простите, я без носок, из-за своей безалаберности.
— Безалаберность, полное безобразие, — это что я сижу здесь, а не у себя в комнате, где ночь шумит в моих больных ушах; что я отважился высунуть нос наружу: я даже дневнику не могу такое доверить.
Ночной портье согнулся в кривом поклоне и скорее зевнул, чем осведомился (но и на том спасибо):
— Что-нибудь из холодильника? Дортмундер{504} или минералку?
— Зельтерскую, пожалуйста, — быстро откликнулся Хойзер, потому что в этот нечеловеческий час и вопрос, и сам стиль обращения, казалось, повергли Томаса Манна в ступор.
— Жизнь Микеланджело поддерживала только красота, которую он видел и увековечивал{505}. Всё остальное было в его представлении мусором и шумом. Я же задыхаюсь от бесконечных обязательств и чествований. В чем я нуждаюсь, так это глубокая радость. Иначе у меня ничего больше не получится.
— Но я ведь здесь, — отважился дерзко заявить Клаус Хойзер. — Мы оба, правда, слегка изменились, но я все тот же морской дух Экке Неккепенн, и плаваю я по-прежнему хорошо.
— Мне трудно выдерживать твой взгляд.
— Ах, не волнуйтесь так, дорогой мой сударь. Если хотите получить удовольствие, мы можем немного прогуляться и глотнуть свежего воздуха, господин нобелевский лауреат. А этим — собравшимся — вы сегодня хорошо объяснили, что должна быть Европа, а не балаганный трезвон.
— Прогуляться по улице?
— Такое случается.
— Миляйн и малышка Эри ничего не знают.
— Это тоже вполне в порядке вещей.
— Что за ночь!
— Достойная того, чтобы попасть в книгу.
